Бесчисленные канальцы и нескончаемые нити туннелей, прорезавших внутренние органы, засорялись, как русла заброшенных рек. А железы, эти всемогущие железы, начинали захлебываться, ветшать, барахлить и разваливаться. И брак ее, представлялось ей, тоже начинает разваливаться; Алан уходит, а вместе с ним уходит и жизнь.
Взгляд ее остановился на пузырьке. Она сняла его с камина, отвинтила крышку и осушила до дна. Затем, сохраняя поразительное спокойствие и самообладание, отправилась в ванную, налила в него воды и добавила хинина для горечи. Поставила пузырек на место и, встретившись глазами со своим отражением, наградила его таким соленым и забористым эпитетом, что просто в голове не укладывалось, как его могли выговорить столь прелестные уста.
Когда Алан пожаловал наконец домой, она обрушила на него не попреки и расспросы, а нежности и ласки, тем более жаркие, что подогревало их воспоминание о недавнем чудовищном предательстве и мысль о предстоящем бегстве в страну вечной весны, куда ему дорога была заказана.
Можно было бы ожидать, что эти переживания, затянувшиеся на несколько недель, составят идеальную компанию для покаянных нежностей Алана, однако не все наши ожидания, как известно, имеют обыкновение сбываться. Единственное неудобство, причиняемое Алану кое-какими незначительными изменениями в пузырьке, заключалось, по правде говоря, в том, что он вдруг оказался женат на стареющей женщине – положение, в котором любой мужчина чувствует себя едва ли не жиголо.
Но время, доставлявшее им столько забот, – шло себе да шло, и Каролина с Аланом, оба под надежной защитой вечной молодости, стали различать друг у друга, как сквозь увеличительное стекло, все больше и больше неотвратимых примет разрушения. Алан чувствовал себя несправедливо обиженным. Ему казалось, что Каролина могла бы побеспокоиться и по крайней мере запастись младшей сестрой. Заглянув однажды вечером в театр, он обнаружил, что о чем другом, а об этом она как раз побеспокоилась.
Вскоре Алан начал опять выигрывать соревнования и результаты выдавал не менее обнадеживающие, чем раньше. Знатоки в один голос утверждали, что он с лихвой возместил былой азарт и агрессивность, и самонадеянно заверяли, что в будущем году он непременно отыграет утерянное лидерство.
Тем временем Хамфри, хорошо усвоивший, что для эксперимента нужны терпение и усидчивость, сидел и терпеливо ждал. Непонятно, правда, как он мог при этом догадаться, что снадобье его отведают оба? Отвечу коротко: а никак. Ему было совершенно безразлично, выпьют они его вдвоем, поодиночке или вообще не притронутся. Он знал другое: крепкая семья переварит любую порцию, а дрянную подкосит и крошечный пузырек – и, как видите, оказался прав.
Однажды поздним вечером звонок на его двери торопливо продребезжал три или четыре раза. Хамфри недоуменно поднял брови и пошел открывать. За дверью стояла Каролина. Шляпка, волосы, платье-все было как обычно, все на месте, ну а в целом впечатление складывалось такое, будто она не останавливаясь бежала до самого его дома. Хамфри улыбнулся ей своей кошмарной улыбкой и без слов провел прямо в гостиную, где она сначала уселась, потом вскочила, потом походила, а потом наконец повернулась к нему.
– Я ушла от Алана, – объявила она.
– Бывает, – ответил Хамфри.
– Из-за тебя ушла, – продолжала Каролина. – То есть не совсем, конечно, из-за тебя, скорей из-за твоего мерзкого эликсира. Ах, Хамфри, ты не представляешь, какая я подлая, низкая и гадкая тварь, какая я ужасная предательница и изменница!
– Ну, это уж чересчур, – проговорил Хамфри. – Ты, видимо, хочешь сообщить, что выпила снадобье?
– Да. Тайком от него.
– И что же он сказал, когда ты ему призналась?
– Я ему не призналась, Хамфри. Не смогла. Мало того, я налила туда воды, добавила хинина и…
– Хинина? Зачем?
– Но оно ведь было горьким.
– Ага, понятно. А потом?
– Потом все стало еще хуже. Я так мучилась, Хамфри, так мучилась, просто передать нельзя. Чего только я не придумывала, на какие нежности не пускалась, лишь бы исправить дело. Но разве его исправишь! Мне даже кажется… – Ну, ну?
– Мне кажется, я его совсем испортила, окончательно и бесповоротно. Понимаешь, я начала за ним следить: нельзя не следить за человеком, который стареет у тебя на глазах. Но когда вот так следишь за кем-то, поневоле обнаруживаешь массу недостатков. А он… он наверняка догадывался, потому что… в общем, последнее время его будто подменили. Но это моя вина, не думай, целиком моя, ведь это я его разлюбила. А возможно, и не любила никогда.
И она зарыдала – самый лучший выход в данной ситуации.
– Может, тебе и вечная молодость уже не нужна? – спросил Хамфри.
– Зачем мне молодость, если я никого не смогу любить!
– А про себя ты разве забыла?
– Жестоко так говорить, Хамфри, очень жестоко.
Даже если это правда.
– Что поделаешь, – произнес Хамфри, – одиночество всегда жестоко. Такова уж цена скромной порции бессмертия. И платить ее придется и тебе, и мне, и, разумеется, старине Винглебергу. Мы – существа особой породы и жить должны по особым законам. Отныне всегда будем мы, – он очертил в воздухе круг, – и весь остальной мир.
Оба притихли и долго сидели вдвоем внутри воображаемого круга, отделяющего их от остального мира. Ощущения, испытываемые ими при этом, были, по правде сказать, не лишены приятности.
– Когда-то, – заговорил наконец Хамфри, – у нас находились иные причины для уединения.
– О Хамфри, если бы ты… Но я такая скверная. Я тебя обманула. А потом еще и его обманула.
– Да, первый поступок – явная ошибка. Его необходимо исправить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148