– По мне, так кончали бы вы со всеми этими каллиграфиями и украшениями, – заметил детектив. – Пора переходить к людям, которые жили в том самом доме.
– Хороший актер не выходит на сцену, пока не выстроен театр, – возразил Чжоу Тунг. – Сперва я, пусть и без малейшей надежды на успех, попытаюсь описать дом и лишь потом робкой рукой рискну набросать грубые портреты его обитателей.
– Спешу на помощь, – сказал Монтенегро с внезапной горячностью. – Здание на улице Декана Фунеса – это любопытная masure начала века, один из многих памятников нашей интуитивистской архитектуры, где победно властвует простодушное стремление к пышности, позаимствованное у итальянцев и чуть скорректированное под строгий латинский канон Ле Корбюзье. Память не подводит меня. Вы ведь уже видите этот дом: вчерашняя небесно-голубая лазурь на нынешнем фасаде превратилась в нечто белое и асептическое; внутри – мирный патио нашего детства, где черная рабыня сновала туда-сюда с серебряным кувшинчиком для мате, но теперь патио затоплен половодьем прогресса, принесшего сюда экзотических драконов и разного рода лаковые изделия – то есть все те подделки, что выходили из-под плутоватых рук предприимчивого Немировского; в глубине патио – деревянная будка, обиталище Фанг Че, рядом с будкой зеленая печаль ивы, которая своей лиственной дланью утешает тоскующего изгнанника. Неказистая, но крепкая ограда в полтора метра высотой отделяет эти владения от соседнего пустыря – одного из тех живописных пустырей, которые до сих пор остаются непобедимыми даже в самом сердце огромного современного города и куда порой местный кот спешит в поиске целебных трав, чтобы залечить свои болячки – болячки одинокого, неприкаянного чердачного c?libataire. Нижний этаж отдан под торговый зал и atelier; верхний этаж – я веду речь, cela va sans dire, о временах, предшествовавших пожару, – представлял собой жилое помещение, неприступное at home, частичку Востока, перенесенную со всеми ее особенностями и деталями в нашу федеральную столицу.
– В башмак наставника ученики спешат сунуть и свои ноги, – сказал доктор Чжоу Тунг. – После триумфа соловья уши согласны внимать и грубой песне селезня. Доктор Монтенегро воздвиг дом; теперь мой неповоротливый тупой язык дерзнет живописать его обитателей. И на трон я возвожу мадам Цинь.
– Тут я с готовностью отступаю в сторону, – поспешно вставил Монтенегро. – Только, уважаемый Пароди, не совершите ошибки, о коей после станете горько сожалеть. Предупреждаю: не дай вам бог спутать мадам Цинь с теми poules de luxe, с которыми вас, смею думать, в свое время сводила судьба – и которых вы, разумеется, обожали – в лучших отелях Ривьеры и чей царственно-игривый образ немыслим без уродливого пекинеса и сверкающего лимузина в quarante chevaux. Мадам Цинь – совсем иной случай. Я бы назвал это неотразимым сочетанием великосветской дамы с восточной тигрицей. Сама бессмертная Венера соблазнительно подмигивает нам ее раскосыми глазами; уста ее – алый цветок; руки – шелк и слоновая кость; а изящные изгибы ее стана – это прельстительный avantgarde желтой угрозы. Хотите судить, насколько опасность реальна? Взгляните на полотна Пакена и смутные линии Скьяпарелли. Тысячу извинений, дорогой мой confr?re: тут поэт победил-таки во мне историка. Чтобы набросать портрет мадам Цинь, я выбрал пастельные тона; чтобы изобразить Тай Аня, прибегну к мужественному офорту. И рука моя не дрогнет, я сумею презреть даже самые стойкие предрассудки. Мой метод – фотографическая точность, как в газетных репортажах с места событий.
Хотя что уж тут скрывать: раса в наших глазах стоит выше индивидуума – мы цедим сквозь зубы «китаец» и мчимся дальше, гонясь за золочеными призраками и, как правило, не задумываясь над тем, какие трагедии, банальные или гротескные, но всегда, конечно же, человеческие, переживает наш экзотический герой. Все это относится к Фанг Че, чей облик запечатлелся в моей памяти, чей слух благодарно принял мои отеческие советы, чьи руки ответили на пожатие моих рук, затянутых в лайковые перчатки. Теперь мне поможет эффект контраста: в четвертом медальоне моей галереи появляется новый – восточный – персонаж. Но я не звал его и не прошу здесь задерживаться: это иностранец, еврей – он затаился в темных глубинах моего рассказа, как пребывает – и будет пребывать – на всех carrefours Истории, пока его не приструнит какой-нибудь мудрый закон. В данном случае наш каменный гость зовется Самуэлем Немировским. Вот вам детальный портрет этого вульгарнейшего из столяров-краснодеревщиков: спокойный чистый лоб, печальное достоинство во взгляде, черная борода пророка, рост, сравнимый с моим.
– Если долго торговать слонами, даже самый зоркий глаз перестанет различать ничтожных мушек, – внезапно изрек доктор Чжоу. – Спешу заметить, повизгивая от удовольствия, что и мой зловредный портрет не окажется лишним в галерее сеньора Монтенегро. А если кто готов прислушаться к гласу несчастного ракообразного, скажу, что и я своим присутствием омрачал красоту дома на улице Декана Фунеса; хотя мое непритязательное обиталище таится и от богов, и от людей на углу улиц Ривадавиа и Жужуй. Одно из докучнейших моих занятий – торговля на дому подзеркальниками, ширмами, кроватями и комодами, которые без устали изготавливает плодовитый Немировский; благодаря доброте мастера я могу хранить мебель у себя и пользоваться ею, пока ее не купят. Скажем, в настоящий момент я сплю внутри апокрифического сосуда эпохи династии Сун, ибо половодье двуспальных кроватей схлынуло из моей опочивальни, а обстановку столовой заменяет один-единственный складной стул.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48