Если полем брани становится кабинет властодержателей, какой спрос с нас – серой массы рядовых постояльцев? Уверяю вас, я пережил горькие минуты и совсем пал духом – потеряв, что называется, нравственные ориентиры. Обо мне можно наплести что угодно, но в час испытаний я никогда не был пораженцем. К чему сеять панику? Я держал язык за зубами. И каждые пять минут под тем иль иным предлогом проскальзывал по коридору мимо двери конторы, где грызлись Сарленга и Мусанте, хотя причину размолвки уяснить я не сумел. Потом я бежал в комнату по 0,60 и кричал: «Какие новости! Какие потрясающие новости!» Эти же обскурантисты вниманием меня не жаловали, но упорный пес всегда себе кусок добудет. Лимардо, который развлекался тем, что ногтями чистил зубья расчески Ковыля, вдруг прислушался-таки к моим воплям. И даже докончить не дал, вскочил точно ошпаренный и пошустрил в контору. Я тенью за ним. Тут он вдруг оборачивается и говорит непререкаемым тоном: «Окажите любезность, быстренько созовите сюда всех постояльцев». Ну, мне дважды повторять не надо. Я со всех ног кинулся собирать нашу шелуху. Явились все как один – кроме Носатого, который замешкался в первом патио, и только после мы обнаружили пропажу – исчезла цепочка от water'a. Наша шеренга – живая витрина социальных слоев: мизантроп шел рядом с балагуром, обитатели комнат по 0,95 рядом с теми, что из комнат по 0,60, пройдоха – с Ковылем, нищий с попрошайкой, мелкий вор-карманник с известным домушником. Застоявшийся воздух отеля взорвался бурей чувств и эмоций. Это хочется сравнить с известным фризом: народ следует за своим пастырем. Все мы, совсем, казалось, растерявшиеся, признали Лимардо нашим вождем. Он шел впереди и, дойдя до конторы и не постучавшись, распахнул дверь настежь. Тут я сам себе прошептал: «Савастано, пора сматываться!» Но ведь глас разума всегда звучит в пустыне! Меня окружала стена фанатиков – они закрыли мне путь к отступлению.
Мои глаза, хоть и покрытые нервной пеленой, ухватили сцену, достойную Лоруссо. Сарленгу мне наполовину загораживал наш Наполеон, зато красотку Хуану Мусанте я мог сколько влезет пожирать взором; на ней был яркий халат и шлепанцы с помпонами – у меня аж дух перехватило, пришлось опереться на одного из 0,95, чтобы не рухнуть. Лимардо, грозный как черная туча, стоял посредине комнаты. И тут до всякого бы дошло – до кого скорее, до кого медленнее, – что «Нуэво Импарсиаль» таким манером может сменить хозяина. И у нас заранее по спинам холодок пробежал, мы уж ждали – вот сейчас Лимардо врежет Сарленге, уж слышали треск зуботычин.
Но он вместо этого заговорил, хотя слова мало что значат, когда происходит что-то непонятное и загадочное. Он говорил складно и наговорил кучу всяких вещей. В таких ситуациях оратор обычно принимается медом мазать да любезности сыпать, но Лимардо обошелся безо всяких там «voulez vous», позволил себе нарушить древнее правило и выпустил несколько тирад о пагубности любых размолвок. Он заявил, что супружество – союз нерушимый и надо беречь его, а не ломать, что Мусанте и Сарленга должны поцеловаться на глазах у всех, чтобы постояльцы увидали, как они любят друг друга.
Поглядели бы вы в тот момент на Сарленгу! Услышав столь разумный совет, он буквально одеревенел и никак не мог сообразить, как себя дальше вести. Зато Мусанте, у которой мозги всегда на месте, не из тех, что проглотят такую преснятину. У нее чуть припадок не случился – взвилась так, будто у нее жаркое подгорело. Я весь похолодел – осмотри меня тогда какой доктор, записал бы в покойники и отправил бы в Вилья-Мария. Мусанте церемониться не стала, так и заявила пентюху: пусть, мол, печется о своей супружеской жизни – коли там есть о чем печься, а в чужие дела соваться нечего; еще раз чего себе позволит – его как свинью прирежут. Сарленга же, решив поставить точку в споре, заявил, что прав был сеньор Реновалес (тогда отсутствовавший – он сидел в кондитерской «Жемчужина»), когда хотел выгнать Тадео Лимардо. И Сарленга велел Лимардо тотчас убираться вон, несмотря на то что время уж было позднее – восемь пробило. И Лимардо, простая душа, покорно пошел собирать чемодан да пакет – а руки у него при этом, можно сказать, ходуном ходили. Симон Файнберг даже решил ему помочь. И в спешке деревенщина все никак не мог отыскать свой костяной перочинный ножик. У Лимардо в глазах слезы стояли, когда он в последний раз глянул на заведение, давшее ему приют. Он кивнул нам на прощание, шагнул в темноту и пропал из виду, и путь его, как пишут, лежал в неизвестность.
И что же вы думаете? Кто разбудил меня с первыми петухами? Лимардо! Он протягивал мне чашку мате с молоком, который я тотчас и выпил одним глотком, не спросив у него объяснений, каким же это манером он снова оказался в отеле. Этот мате, принятый из рук изгоя, до сих пор обжигает мне небо. Вы решите, что Лимардо выказал себя анархистом, раз не подчинился велению хозяина гостиницы, но попытайтесь понять, каково человеку лишиться угла, ради которого он успел сто потов пролить и который почти заменил ему родной дом.
Итак, я опрометчиво принял из его рук мате, а потом сдрейфил и счел за лучшее прикинуться больным и из комнаты не выходить. Когда же через несколько дней я все же рискнул выглянуть в коридор, один из оболтусов из мансарды поведал мне, что Сарленга опять хотел выгнать Лимардо, но тот прямо у порога рухнул на пол и покорно позволил хозяину пинать себя ногами. Он, знаете ли, использовал тактику пассивного сопротивления – и победил. От Файнберга я, разумеется, подробностей не добился, потому что он известный эгоист, не любит, чтобы кто-то знал больше, чем он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48