Радость! Радость! Радость!
— Свобода!.. — ликовали хороводы. — Радость — Солнце!..
Охваченные грозами, трепетом, падали ниц люди, птицы и звери, склонялись сады и леса, приветствуя ярко-алое Солнце, заженное в ночи… Вселенной.

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ. ПРОКЛЯТЬЕ
I
Город Старгород — древний город.
Когда-то это была колыбель торговых гостей заморских, вольных ушкуйников. Теперь там: по одну сторону в дворцах — заводчики-толстосумы, доролупное начальство, по другую в лачугах-рабочий люд. Надо всем — каменные корпуса, трубы, гудки, машинный гул:
это и его фабрично-заводской новый Старгород.
Сюда-то из диких поселков, из приозерных трущоб лесных перебрался Андреи с неразлучной своей тележкой и редкостными пассажирами на ней. Сопутствовала Андрону Власьиха-побирушка.
Неспроста перекочевал сюда бунтарь-красносмертник. Позвали его земляки — фабричные. Готовить голытьбу на штурм чертовых твердынь. Забивать кол осиновый в трещину расколотого шара земли.
Забивали сами доброхоты кол тот словом. А Андрон должен был забивать — убогими, голодными, сиротами, калеками. И Андрон — забивал, глумил, крошил твердыни врага, трещина ширилась, мир раскалывался пополам.
Скоро всем этим миром завладеют обездоленные, труженики, а тунеядцы — да погибнут от лица огня! (Так мнилось голытьбе.)
Но толстосумам-тунеядцам поспешествовали темные, «несознательные» глупцы из своей же братии: странники, богомольцы, скитники, бродяги, монахи, злыдота.
Под Старгородом, на надречной скале, в древнем лесу, ютилась обитель беглых: называлась она Загорской пустынью. Туда и стекались темные, чтоб помогать врагам, а свое счастье продавать за чечевичную похлебку покоя и славы.
* * *
Загорская пустынь — древняя пустынь. В высокой, замшелой, с грозными бойницами каменной ограде, по диким крутым срывам старые теснились, облупившиеся башни, часовни, кельи, обросшие глухой крапивой и бурьяном. Под ними перепутывались подземные, полуобвалившиеся потайные ходы. В древнем, низком узкооконном соборе над литого серебра царскими вратами висела на широкой шелковой ленте темная чудотворная икона Спаса Нерукотворного в золотой, убранной драгоценными каменьями ризе, с двенадцатью хрустальными неугасимыми лампадами перед старым резным кивотом.
Прозорливцы-схимники и старцы в пустыне не переводились исстари.
Но в монастырь, заброшенный в непроходимых глухих лесах, среди отверженцев и язычников, никто не заглядывал. Туда только ссылали провинившихся монахов.
Прежде хоть из дальних краев приходили богомольцы на поклонение древнему Спасу; А теперь и они, Прознав, что игумен монастыря — сатанаил, перестали ходить.
Вячеслава забубенная братия Загорского монастыря избрала-таки игуменом: по Сеньке и шапка.
Но злыдота не давала покою Вячеславу даже и теперь. На миру жгла, клеймила его курвелем, хабарником, чертовым прихвостнем. Харкала ему в глаза всюду, где бы ни встретила.
Чернец бил челом Гедеонову.
И в старую лесную келью по ночам врывались стражники, черкесы. Разоряли амвоны, престолы. Ломали двери, били окна. А злыдоту гнали на все четыре стороны: тюрьмы были попереполнены, забирать некуда было.
Как неприкаянные, бродили злыдотники по глухим дебрям, нигде не находя себе пристанища…
Феофан погиб. Ибо, если бы был жив, стражники побоялись бы трогать его келью, чтобы не накликать на себя бед, не разозлить мужиков и не раздуть пожара. Без Феофана же расправа с злыдотой была легка.
Ушел Феофан из мира. Открывать солнце Града толпе двуногих зверей — для него было все равно, что отдавать пьяным и смрадным блудникам чистое тело девушки. И он ушел в скалы, замкнув душу свою навеки…
За ним ушла из мира и Дева Светлого Града: куда ушла — никто не знал.
А Неонилу, духиню Феофана, Вячеслав, отыскав тайком в моленной лесовика, увез в монастырь.
Говорил, что к мужу. Но Неонила, хоть и знала" что в монастыре Андрон был звонарем и сторожем собора (это говорил ей чернец), не верила все-таки Вячеславу. И ждала от него каверз.
Так и вышло.
* * *
В первую же ночь игумен, справляя в потайной каменной подземной келье, вделанной в древнее основание собора, по Феофану тризну, задал с забубенной своей братией и гулящими девками такую пирушку, что чертям стало тошно.
Как ведьмы, крутились по келье и топали лихо красные, потные, пьяные девки. Хватали на перегиб монахов. Падали с ними на пол. Лазили на корячках, гогоча дико и ярясь…
Только недвижимая Неонила сидела в углу, пригорюнившись и низко опустив голову.
— А-а… — потягивался на диване Вячеслав лениво. — Аль по старику Фофану взгоревала?.. Издох ведь, пес, — колом ему земля!.. И другой твой хахаль издох, Поликарп. Ать?.. Да и разве не знашь?.. Стражники забират в тюрьму, кто за него-Брось его!.. Право… А то гляди… Дух живет, где хощет… Забудь, а?.. Лучше Тьмяному поклоняться. Тоже Бог — не хуже других… А Андрон не узнает… Он сторожит монастырь — некогда ему узнавать.
Но горела в сердце Неонилы незаходящим светом древняя радость.
— Чтоб я да отреклась?.. — встав, подступила она строго к деверю и суровые вскинула на него гневные глаза. — Да ты в своем ли уме?.. Нету благодателя… Так что ж?.. Мне ли, полонянке, горевать?..
Грузный какой-то, саженный монах, схватив ее в охапку, пустился с ней в дикий громовый пляс, ахая железными каблуками о пол, словно десятипудовыми гирями, и выкрикивая какую-то присказку под шум и визг свирепой оравы…
— Отвяжись, курвель!.. — хляснула его Неонила наотмашь. — Постылы вы все мне, обломы!.. С вами только вешаться, а не любиться…
— А Поликарп не постыл?.. — подскочил к ней осклабившийся Вячеслав, скосив на нее узкие глаза потаскушки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65