Он хотел исполнить долг перед усопшими - предать их тела земле. Больше он ничего для них не сможет сделать.
Бричку мародеров он ввел во двор, сбросил с нее все вещи, кроме одного одеяла и уложил на нее рядом отца и жену. Прикрыл другим одеялом и набросил на них кое-что из вещей. Потом задумался. Постоял так, взял с вороха новое шелковое одеяло из приданного жены, подошел к мертвому псу.
- Тхаги, и тебя не оставлю без погребения. Двенадцать лет ты жил с нами, оберегал этот двор, а своей смертью доказал, что достоин уважения. В Судный День ты не скажешь Богу, что хозяин бросил твое тело тлеть под солнцем. Тхаги, ты оказался счастливее всех нас: ты уж точно будешь лежать в родном дворе, где играл щенком, а потом прожил свои годы. Прости, если что было не так! - у него дрогнул голос.
Оарцхо понес пса за сарай, нашел лопату, выкопал могилу, глубиной по пояс и захоронил. Вернулся во двор. Верхового коня привязал к оглобле брички.
Двустволку и патронташ он нашел там, где ее прятал отец: под крышкой стола. Заряженное ружье он положил рядом и поехал со двора… навсегда.
Он влился в беспорядочное движение мародеров.
Дорога шла мимо мечети, в которой ему сегодня так и не удалось помолиться, но он решил взглядом попрощаться с храмом. Здание было выстроено два года тому назад, а минарета еще не было. Старик Кази, взявший на себя обязанность кричать азан, нашел-таки выход: использовал в качестве минарета высокую липу, что росла во дворе храма. На уровне роста человека она раздваивалась на два ствола; они росли ровно вверх. Кази набил ступени до самого верха, а там устроил себе дощатую площадку с перилами. У него был очень громкий голос. В хорошую погоду призыв Кази на молитву был слышен и в двух других селах, лежащих вниз по ущелью. В любую погоду, летом и зимой, Кази поднимался на свою вершину и оттуда оглашал азан своим односельчанам. Сегодня впервые, как помнит Оарцхо, с этого импровизированного минарета не раздавался призыв к человечеству преклонить колени перед Творцом Вселенной - воистину страшный день! Оарцхо взглянул на липу, на ступени, которые вели вверх к небу, и, к своему удивлению, на площадке увидел фигуру человека. Боль полоснула по сердцу, как удар кинжала: тот, там на верху, святотатствовал - собирался оттуда сверху мочиться во двор мечети. Оарцхо, не задумываясь, вскинул ружье и выстрелил. Человек зашатался и повис на перилах. Оарцхо поехал дальше. И его никто не остановил. Никто не обратил внимания ни на него, ни на того святотатца, что свисал на перилах. Все были увлечены грабежом.

Рог проклятья

Во все времена этой поляной в Двуречье пользовались для народных гуляний и сборищ по поводу великих событий, радостных и печальных.
Разве не великое событие, что с этой земли изгнан народ-абориген, а на его место заселяется другой. Пришли вооруженные до зубов полчища чужеземцев, вытурили древний народ с его родины и приглашают других:
- Идите, владейте всем, что оставлено изгнанниками: их городами и селами, их домами, имуществом, скотом. Берите и пользуйтесь, - мы вас одаряем всем этим.
Какой народ откажется от такого дара, проявив крайнее благородство? Такой народ нашелся только один - и это были горские евреи. Это непонятный и неповторимый поступок иудеев; навряд ли еще один народ найдется, способный на такое. «Они изгнаны, как прежде изгонялись мы. Да не войдет ни один иудей в их брошенные жилища и не возьмет с иголки». Таково было постановление раввинов в Грозном.
Оставим иудеев с их непонятными для всего человечества религией, психологией, жизнепониманием, у них почему-то все наоборот, чем у других. Мы собрались говорить о великом, так давайте говорить.
…С одной стороны раздвоенный рукав реки и открытое пространство, с другой стороны, горы густо заросшие лесом. И народ, много народа, празднично одетого, веселого. Веселы те, что помоложе, а у тех, что постарше на лицах нескрываемая тревога: опыт подсказывает им, что не все получается в жизни так гладко, как задумывается. Кто его знает: надолго ли? И вообще: получится ли? Что будет, когда пройдет десять, шестнадцать, двадцать лет? Ведь такое не забывается веками.
Высокий и широкий помост сооружен у самой реки. Он обнесен перилами. Посередине трибуна. На помосте и на перилах ковры. На ступеньках, ведущих на верх помоста, тоже ковры, их принесли с опустевших ингушских домов села Шолхи.
Все готово для великого действа - произнесения старцем тоста «за окончательное избавление от вековечных врагов». Готов большущий турий рог с серебряным окладом и цепью, готова арака, которую в нее нальют, готова длинная шеренга девушек, наряженных в национальные костюмы с подношениями на руках - олибахи, готов старец Урузмаг, знаток древних традиций, которому поручено произнести над рогом проклятье врагу и благословение своему народу. И еще здесь много всякого начальства из города и военных, каких-то больших военных, НКВД и МГБ.
Прокладывая палочкой себе дорогу, по толпе пробирается слепой Кубады. Его фандыр висит за спиной в холщовом мешочке.
- О-о, Кубады! Не тебя ли пригласили произнести великий тост над турьим рогом?
- Нет, не меня, - коротко ответил певец на эту колкость. - Слава Богу, не меня!
Толпа окружает певца, чтобы немного поразвеяться до начала торжества.
- Почему же тебя не пригласили на это великое дело, разве ты у нас не самый большой певец?
- Я самый большой певец не только Осетии. Лучшие галгайские, кумыкские и даже нохчинские * певцы признали мое первенство.
- Так в чем же дело, о Кубады?
- А в том, люди, что я изрекатель добра, а вы собрались сотворить зло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91