Ночью. Руки своей в темноте не увидишь. Как можно?
— А можно, значит.
— Тебе бы, а? Каково бы справилась?
— А я не хвалюсь. Ты как — на санях? Михайло-то, видно, пеший…
Василий Дорофеевич искоса смотрел на жену. Он глубоко вздохнул:
— Эх!.. Что же, разговор с тобой, Ирина Семёновна, вести станем.
— Об чём бы?
— А ты вот слушай. Да. Ведомо, почему на сердце у тебя к Михайле вражда. Теперь в твою сторону решилось. Тебе верх.
— А… Догадлив.
— Как умру я — тебе добро.
— Чтой-то такая охота тебе, Василий Дорофеевич, себя хоронить? Не рано ли о смерти задумался?
Ветер изо всей силы ударил о бревенчатую стену.
— Не просто так-то сейчас в поле идти, — сказала, прислушавшись, Ирина Семёновна.
За прожитые годы Василий Ломоносов хорошо узнал нрав своей жены. Потому-то он удивлялся всё больше. Неладно как-то.
— Ты что?
— А ничего. Думаю просто, — и Ирина Семёновна поправила белый шерстяной платок, длинные концы которого, спускаясь с головы, были крестом перетянуты на груди и завязаны узлом за спиной. Она села на скамью к огню.
Василий Дорофеевич ещё попробовал:
— Теперь прямая дорога — всему тебе в руки.
— Не погодишь ли потому со смертью?
— Было бы в моей воле… — Он усмехнулся. — Слушай, Ирина Семёновна, ежели вдруг я распоряжусь — после смерти моей всё церкви, а?
— Всё может быть. Умом ведь бог тебя не обидел.
— Будто нет. Что у тебя к Михайле, давно, к примеру, вижу.
— А. Тут не ошибся.
— Так вот, Ирина, церкви на вечное поминовение души? Всё добро?
— А ты думаешь, что крепче той силы на земле ничего нету? Превозмогло ли твоё-то? — И Ирина Семёновна показала кивком головы на окно, за которым шумела метель.
— То Михайло. Не всякому…
— Только что об том же тебе и говорила. Видно, понял.
— Ага… Не завидно ли — на какой высоте Михайлино дело решилось? Дух и гордость. Тебе бы?
— Судей много. Тебе ли о том судить?
Тут больше Василий Дорофеевич не выдержал. Он закричал бешено:
— Жена!..
Ирина Семёновна засверкала глазами:
— Жена. Ну! — и стояла выжидающе.
Ломоносов пошёл против ставшей во весь рост Ирины Семёновны. Она не сморгнула глазом.
Он заложил руки за спину, крепко сцепил пальцы. Скривив губы, Василий Дорофеевич сказал:
— Не велика победа и честь.
— Да и в самом деле…
Василий Дорофеевич отошёл в сторону.
— Понимаю теперь, что тебе в тяжбе с Михайлой надобно было. Просто — чтобы верх. Гордыня.
— В чужой душе словно в потёмках читаешь. Мне-то и невдомёк.
— Видно, да. Одного, Ирина, не понимаешь. В миру живём. А в миру ежели брать верх, то не только для того, чтобы от того одному духу упиться. Это ежели, к примеру, в иночестве — там одно на потребу: радость духовная. Потому как плоть умерщвлена должна быть. Но пока в миру — по-мирскому. А тебе не по нраву ли в инокини, а?
— Будто только по-твоему в миру жить-то? За примером недалеко ходить… Спать пойду, Василий Дорофеевич. Скушный ты.
Ирина Семёновна задула лампады и пошла в спальню.
— Погоди!.. — крикнул ей вдогонку муж.
Ирина Семёновна не повернулась и не остановилась. Василий Ломоносов остался один.
«Так. Со всех сторон обстало. В Михайле — молодость, молодая кровь кипит. С моё бы увидел, тогда бы и понял, где настоящая сила. Я-то видел, а посмотреть самому — лучшее разумение. Как стало у меня своего прибывать — и почёт от людей начался другой, да и в себе самом иное чувствуешь. И народ к тебе с уважением, и сам ты себя признаёшь. У Михайлы от молодости. А Ирина что? Женское дело — давно говорю. Настоящего-то мало в голове. Не в одно, так в другое собьётся. А всё к одному — всамделишного дела не разумеет. Всегда так думал. Женский разум».
Василий Дорофеевич задумался. Разные мысли шли ему в голову.
«Жизнь — она должна всё шире идти, всё больше захватывать, — думал Василий Дорофеевич. — Одно к одному прибавляться должно. Тогда только дела и прибывает. К примеру, если народ не множится, куда государство идёт? К разору и погублению. А ежели богатства в нём не прибывают, то тоже всё под уклон катится. Так и в роду дело: из колена в колено с прибытком должно идти. Вот тогда всему настоящий рост и будет. Как государство, ежели в нём не идёт по-настоящему вширь жизнь, от соседа-ворога неизбежно разрушится, так и роду, ежели в нём настоящая линия не ведётся, пасть».
И вдруг Василий Дорофеевич быстро поднялся.
«А мой род, а? Правда — моя, а почему же я с той правдой один остался? Почему я один, как пень обгорелый?»
И он выговорил натужным шепотом:
— Иль ошибся? — Он встал и стоял неподвижно.
«Всю жизнь носил ту правду у сердца. Иль в самом деле в той правде силы великой, в которую верил, нету?»
Глава двадцать третья
КАК ВСТРЕТИЛИСЬ ВАСИЛИЙ ЛОМОНОСОВ И БАНЕВ
Часа через два Василий Дорофеевич шёл по улице, направляясь к Ивану Баневу. Ведь это его старым друг, с ним всегда советовался в трудный час… На плечи у него был накинут тулуп, наброшенный прямо на рубаху. Шапка съехала на затылок.
Василий Дорофеевич шёл, как будто ноги у него стали прямыми и негнущимися. Он пошатывался.
Дойдя до баневского дома, он широко расставил руки, поднял их, пощупал пальцами брёвна. Не снимая со стены рук, стал ощупью подвигаться к лестнице, которая вела на крыльцо. Поднявшись кое-как по ступеням, распахнул дверь и, пройдя в темноте сени, ещё пошарил. Найдя вторую дверь, сразу двумя руками упёрся в неё. Дверь подалась, и, сильно качнувшись, Василий Дорофеевич вошёл в избу. Банев сидел у зажжённой свечи и читал. Увидев Василия Ломоносова, он встал ему навстречу.
— А, Иван… Вот я пришёл к тебе. Василий Ломоносов. Понял? Второй раз пришёл. Ежели так — значит, нужда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38