Сражение подходило к концу. Часть турецких кораблей пылала, часть выбросилась на берег. Город был охвачен пожаром — черные столбы поднимались в небо сразу во многих местах.
Но всего ужасней было то, что вода близ вражеских кораблей кишела людьми — холодная ноябрьская вода, покрытая обломками, плавающими шапками и пятнами горящего масла. Кто-то там, в этой каше, размахивал руками, кто-то взывал о помощи, кто-то исчез прямо на моих глазах и больше не вынырнул.
Мимо меня, семеня, на руках пронесли Джанко, чтобы спустить в лазарет, но оттуда уже поднимался врач. Он вытирал красные от крови руки и хмурился, слушая взволнованного капитана.
— Нато смотреть, — сказал Шрамм. — Кладите, кладите.
Индейца уложили ничком на палубу. Осип Карлович присел на корточки, задрал простреленную рубаху. Ткнул чем-то в одно пулевое отверстие, поковырял в другом, в третьем. Джанко не охнул, не пошевелился.
— Осип Карлович, ну что?
— Три пули, — объявил лекарь то, что и так было видно. — Одно ранение очень тяшолое.
— А два остальных? — спросил Иноземцов. Я увидел, как он за спиной сжимает кулаки.
— Два остальные смертельные. Я пойту. У меня дфадцать дфа раненых, кого еще мошно спасти…
И пошел себе, черствая немецкая душа. Капитан опустился на колени, попробовал заглянуть индейцу в лицо.
— Джанко, Джанко! Ты меня слышишь?
Я тоже хотел подойти, попрощаться, но не осмелился.
Вдруг где-то близко грянул пушечный залп. Я чуть не подскочил. Неужто еще не кончено?
К Платону Платоновичу подбежал Кисельников.
— Господин капитан! Флагман салютует. Победа! Прикажете отвечать?
— Как хотите, — вяло ответил тот и закрыл лоб рукой.
Адмиральский корабль плыл на всех парусах вдоль батальной линии, паля холостыми с обоих бортов. На вантах, размахивая шапками, густо висели матросы.
Наши тоже полезли наверх, заорали. Грянуло раскатистое «ура».
Ликовали все. Только Платон Платонович понуро сидел над своим старым товарищем, да я, спрятавшись за горячей пушкой, безутешно рыдал. Не о Джанко. О себе.
Да уж. Всякое потом было. Случались вещи и пострашнее. Но хуже дня в моей жизни, ей-богу, не было.
Конец жизни
И сразу после горького Синопского дня я вижу удаляющуюся за горизонт «Беллону».
Я стою у окна, смотрю на хмурое море и зябко ежусь. Мне очень холодно. Я уже несколько дней никак не могу согреться. С той минуты, когда Соловейко сорвал с меня бескозырку.
Все мои мысли о смерти. Жизнь кончена. Человеку, с которым случилось то, что случилось со мной, жить незачем — только вспоминать свой стыд и попусту мучиться. Я оказался трусом, я предал Платона Платоновича, подвел своих товарищей, опозорил звание русского матроса. Оставалось лишь исполнить волю капитана, а потом я мог распорядиться своей никчемной жизнью, как она того заслуживала…
Через три дня после сражения, когда «Беллона» входила на Севастопольский рейд, Джанко был еще жив. Он лежал в капитанской каюте на койке, не приходя в сознание. Доктор Шрамм каждое утро говорил, что раненый испустит дух до заката солнца, а каждый вечер утверждал, что индейцу не дотянуть до восхода. Но дух в американском дикаре был цеплючий и медлил расставаться с простреленным телом.
Фрегат зашел в гавань на короткое время: починил снасти, принял пополнение и уже на четвертый день ушел в новое плавание. Из кораблей эскадры, участвовавшей в битве, «Беллона» получила наименьшие повреждения — это потому что турки сосредоточили главный свой огонь на нашей грот-мачте, в борту же пробоин оказалось немного.
Меня оставили на берегу, и я принял изгнание как должное. Платон Платонович, добрая душа, не попрекнул меня за трусость ни единым словом. Наоборот, сказал, что я с верпом проявил себя молодцом, а на мачту под штуцерные пули лезть было незачем. Но я-то знал про себя, какая мне цена, и только вздыхал, не смея поднять глаз.
Иноземцов приказал — нет, попросил, — чтобы я неотлучно находился при умирающем. Сам капитан был слишком занят ремонтными работами и остался жить в каюте. А индейца (вместе со мной) переправили на берег, где у Платона Платоновича была казенная квартира.
Я должен был состоять при раненом до кончины, ну а поскольку Джанко до выхода «Беллоны» в море душу своему индейскому богу так и не отдал, само собою получилось, что мне судьба оставаться на берегу.
— Как умрет — похорони по ихнему обычаю, — напутствовал меня Платон Платонович, горестно вздыхая. — Найди безлюдное место где-нибудь на Мекензиевой горе. Зарой без гроба, лишь обмотай тело одеялом. Холмика не нужно, просто положи на могилу бусы и воткни перо, хорошо бы орлиное. Так у них положено, когда умирает воин… — Здесь он вынул платок и долго сморкался. — …Сделай всё, как надо. Я на тебя, Гера, полагаюсь…
Поцеловал восковой лоб индейца, надел фуражку и ушел. А я надолго прилип к окну. Смотрел, как к «Беллоне» подплывает шлюпка, как фрегат снимается с якоря, как идет к выходу из бухты, а потом, на просторе, одевается парусами и летит в окрытое море.
Когда море опустело, я занялся последними приготовлениями.
Береговая квартира у Иноземцова была почти пустая и мало интересная, не то что каюта. За минувшие дни я ее уже досконально изучил, перерыл все вещи и нашел искомое: большой пистолет с круглой катушкой на шесть пуль (называется «револьвер»). Другой точно такой же был у Платона Платоновича на корабле, и я видел, как с этой штуковиной нужно управляться. Засыпать в гнезда порох, вставить пули, забить пыжом. Приладить капсюли.
Похороню Джанко в сырой земле — сам тоже на белом свете не задержусь. Исчезну, и никто меня не отыщет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120