Дитя, беги, не сетуй Над Эвридикой бедной И палочкой по свету Гони свой обруч медный, Пока хоть в четверть слуха В ответ на каждый шаг И весело и сухо Земля шумит в ушах.
РИФМА
Не высоко я ставлю силу эту: И зяблики поют. Но почему С рифмовником бродить по белу свету Наперекор стихиям и уму Так хочется и в смертный час поэту?
И как ребенок "мама" говорит, И мечется, и требует покрова, Так и душа в мешок своих обид Швыряет, как плотву, живое слово: За жабры - хвать! и рифмами двоит.
Сказать по правде, мы уста пространства И времени, но прячется в стихах Кощеевой считалки постоянство; Всему свой срок: живет в пещере страх, В созвучье - допотопное шаманство,
И может быть, семь тысяч лет пройдет, Пока поэт, как жрец, благоговейно Коперника в стихах перепоет, А там, глядишь, дойдет и до Эйнштейна. И я умру, и тот поэт умрет,
Но в смертный час попросит вдохновенья, Чтобы успеть стихи досочинить: - Еще одно дыханье и мгновенье Дай эту нить связать и раздвоить! Ты помнишь рифмы влажное биенье?
РАННЯЯ ВЕСНА
С протяжным шорохом под мост уходит крига Зимы-гадальщицы захватанная книга, Вся в птичьих литерах, в сосновой чешуе. Читать себя велит одной, другой струе.
Эй, в черном ситчике, неряха городская, Ну, здравствуй, мать-весна! Ты вон теперь какая: Расселась - ноги вниз - на Каменном мосту И первых ласточек бросает в пустоту.
Девчонки-писанки с короткими носами, Как на экваторе, толкутся под часами В древнеегипетских ребристых башмаках, С цветами желтыми в русалочьих руках.
Как не спешить туда взволнованным студентам, Французам в дудочках, с владимирским акцентом, Рабочим молодым, жрецам различных муз И ловким служащим, бежавших брачных уз?
Но дворник с номером косится исподлобья, Пока троллейбусы проходят, как надгробья, И я бегу в метро, где, у Москвы в плену, Огромный базилевс залег во всю длину.
Там нет ни времени, ни смерти, ни апреля, Там дышит ровное забвение без хмеля, И ровное тепло подземных городов, И ровный узкий свист летучих поездов.
x x x
Над черно-сизой ямою И жухлым снегом в яме Заплакала душа моя Прощальными слезами.
Со скрежетом подъемные Ворочаются краны И сыплют шлак в огромные Расхристанные раны,
Губастые бульдозеры, Дрожа по-человечьи, Асфальтовое озеро Гребут себе под плечи.
Безбровая, безбольная, Еще в родильной глине, Встает прямоугольная Бетонная богиня.
Здесь будет сад с эстрадами Для скрипок и кларнетов, Цветной бассейн с наядами И музы для поэтов.
А ты, душа-чердачница, О чем затосковала? Тебе ли, неудачница, Твоей удачи мало?
Прощай, житье московское, Где ты любить училась, Петровско-Разумовское, Прощайте, ваша милость!
Истцы, купцы, повытчики, И что в вас было б толку, Когда б не снег на ситчике, Накинутом на челку.
Эх, маков цвет, мещанское Житьишко за заставой! Я по линейке странствую, И правый и неправый.
ДОМ НАПРОТИВ
Ломали старый деревянный дом. Уехали жильцы со всем добром
Старик взглянул на дом с грузовика, И время подхватило старика,
И все осталось навсегда как было. Но обнажились между тем стропила,
Забрезжила в проемах без стекла Сухая пыль, и выступила мгла.
Остались в доме сны, воспоминанья, Забытые надежды и желанья.
Сруб разобрали, бревна увезли. Но ни на шаг от милой им земли
Не отходили призраки былого И про рябину пели песню снова,
На свадьбах пили белое вино, Ходили на работу и в кино,
Гробы на полотенцах выносили, И друг у друга денег в долг просили,
И спали парами в пуховиках, И первенцев держали на руках,
Пока железная десна машины Не выгрызла их шелудивой глины,
Пока над ними кран, как буква "Г", Не повернулся на одной ноге.
УТРО В ВЕНЕ
Где ветер бросает ножи В стекло министерств и музеев, С насмешливым свистом стрижи Стригут комаров-ротозеев.
Оттуда на город забот, Работ и вечерней зевоты, На роботов Моцарт ведет Свои насекомые ноты.
Живи, дорогая свирель! Под праздник мы пол натирали, И в окна посыпался хмель На каждого по сто спиралей.
И если уж смысла искать В таком суматошном концерте, То молодость, правду сказать, Под старость опаснее смерти.
x x x
Я прощаюсь со всем, чем когда-то я был И что я презирал, ненавидел, любил.
Начинается новая жизнь для меня, И прощаюсь я с кожей вчерашнего дня.
Больше я от себя не желаю вестей И прощаюсь с собою до мозга костей,
И уже наконец над собою стою, Отделяю постылую душу мою,
В пустоте оставляю себя самого, Равнодушно смотрю на себя - на него.
Здравствуй, здравствуй, моя ледяная броня, Здравствуй, хлеб без меня и вино без меня,
Сновидения ночи и бабочки дня, Здравствуй, все без меня и вы все без меня!
Я читаю страницы неписанных книг, Слышу круглого яблока круглый язык,
Слышу белого облака белую речь, Но ни слова для вас не умею сберечь,
Потому что сосудом скудельным я был. И не знаю, зачем сам себя я разбил.
Больше сферы подвижной в руке не держу И ни слова без слова я вам не скажу.
А когда-то во мне находили слова Люди, рыбы и камни, листва и трава.
В МУЗЕЕ
Это не мы, это они - ассирийцы, Жезл государственный бравшие крепко в клешни, Глинобородые боги-народоубийцы, В твердых одеждах цари, - это они!
Кровь, как булыжник, торчик из щербатого горла, И невозможно пресытиться жизнью, когда В дыхало льву пернатые вогнаны сверла, В рабьих ноздрях - жесткий уксус царева суда.
Я проклинаю тиару Шамшиада, Я клинописной хвалы не пишу все равно, Мне на земле ни почета, ни хлеба не надо, Если мне царские крылья разбить не дано.
Жизнь коротка, но довольно и ста моих жизней, Чтобы заполнить глотающий кости провал. В башенном городе у ассирийцев на тризне Я хорошо бы с казненными попировал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21