- Я никого здесь не знаю, но мне кажется - вы добрый. Мне трудно ходить, а моей девочке так хочется в горы...
И мы стали ходить с девочкой в горы...
Мы были с ней и на Карадаге, где собирали вместо цветов жесткие кустики, как будто покрытые светящейся изморозью, и в Мертвой бухте, где таинственно шуршал пепельный песок, по которому призрачно скользили ящерицы, и на могиле последнего русского символиста, бродившего здесь когда-то с фанерным этюдником, в холстяном балахоне и римских сандалиях. На могиле разноцветными морскими камушками был выложен крест. В самом сердце креста лежал большой голубой камень с дырочкой.
- И у него есть куриный бог, - грустно сказал я. - А у меня нет.
- А что такое куриный бог? - спросила девочка.
Я рассказал ей.
- Он у тебя будет, - успокоила меня девочка. - Ты ведь хороший, а все хорошие должны быть счастливыми.
Я не возразил ей на это, что все хорошие должны быть счастливыми, но спросил:
- А откуда ты знаешь, что я хороший?
- Мама про тебя это сразу узнала. А мама понимает, кто хороший, а кто плохой. И я понимаю.
- Как же ты это понимаешь, такая маленькая?
- Это я только сверху маленькая, а внутри уже большая.
Я улыбнулся, но в первый раз внимательно посмотрел на нее.
У нее были зеленые глаза, похожие на две большие брызги моря, острые, еще растущие зубы с расщелинкой посредине, льняные волосы, самоотверженно завязанные "конским хвостом", и шелушащиеся тоненькие ноги с лиловыми от ссадин коленками.
Она опустила глаза и, гладя загорелой ручонкой крест из разноцветных камушков, спросила:
- А ты всегда такой - один?
- Иногда еще хуже.
- А как это хуже?
- А это когда ты не один, но всё равно один.
Она остановила ладонь на голубом курином боге в сердце креста и спросила серьезно-серьезно:
- Хочешь я буду твоей женой?
- Но я же старый.
- Никакой ты не старый - ты ведь моложе, чем моя мама, а ей никто не говорит, что она старая. И потом, как будто старых нельзя любить?
- А ты меня любишь?
- Разве тогда я бы хотела быть твоей женой?
- А что это такое, по-твоему, быть женой?
- Это очень любить.
- А очень любить?
- Это делать так, чтобы тебе всегда было хорошо. И чтобы ты не был один, даже когда один.
Она взглянула на меня и вздохнула совсем по-взрослому.
- Ты боишься, что над нами все будут смеяться. Но я же тихонько буду твоей женой. Никто про это и знать не будет.
- Но я люблю одну женщину, - сказал я, теперь уже так же серьезно, как говорила со мной она.
- А она тебя?
- Не знаю. Иногда кажется, что да, иногда, что нет. Но это ведь неважно.
- И мне неважно, - сказала девочка. - Я всё равно буду тебя любить. Я буду твоей женой про себя. И можно, я буду утром приходить к тебе и все убирать?
- Можно.
- Только ты сори побольше, а то будет неинтересно.
- Ладно, буду сорить побольше.
И она приходила ко мне каждое утро и, вооружившись щеткой, с гордой сосредоточенностью убирала.
Над нашей дружбой посмеивались многие отдыхающие, особенно гомеопат. Но мама девочки понимала нас. Она ведь была очень больна, а очень больные всегда понимают больше.
И вот сейчас мы шли с моей маленькой подругой никуда.
- Это она тебе звонит? - спросила девочка.
- Не знаю. Может быть, и она.
- А ты бы хотел, чтобы она?
- Хотел бы.
- Тогда это она.
Мы сели на скале, возвышавшейся над медленно темнеющим вечерним морем.
Мимо нас по тропинке, ведущей в гору, упоенно шумя, двигалась компания девушек и парней в шортах. Они несли связки крошечных, как будто игрушечных поленьев, сверкающие шампуры и синие сумки "Эр Франс", из которых торчали бутылки с сухим вином. Те двое, так и не уличенные мной утром в непонимании современного искусства, а в частности Сальвадора Дали, гордо тащили огромную кастрюлю, из-под крышки которой далеко пахло сырым маринованным мясом.
Всю эту компанию возглавлял бритый наголо загорелый академик - кстати, тоже в шортах. На вид ему нельзя было дать больше пятидесяти лет, хотя впервые он женился, кажется, еще до первой мировой войны. Но академик ионизировался, заземлялся и всегда был с молодежью. Ему принадлежала огромная дача на берегу моря. Эта дача, как храм ионизации и заземления, возвышалась над печальным стуком пишущих машинок в писательском доме отдыха, где витали призраки инсультов и инфарктов.
Академик подошел к нам, и я увидел висящий на его плече миниатюрный полупроводнико-вый радиоприемник, настроенный на Турцию. Турция, судя по звукам, доносившимся из радиоприемника, веселилась.
- Вы, как всегда, вместе, - сказал академик, галантно поцеловав руку девочке, которая, разумеется, приняла это как должное. - И я тоже, как всегда, вместе.
И он сделал неопределенный и несколько грустный от этой неопределенности жест в сторону шортовой компании, возглавляемой им.
- Не окажете ли вы нам честь присутствовать на шашлыке? - обратился он, как мужчина, истинно воспитанный, к девочке, а не ко мне и опять-таки несколько грустно процитировал:
Шашлык, приправленный горами и луной,
нет выше радости земной и неземной!
- Спасибо, - учтиво сказала девочка. - Но Алеше в двенадцать будут звонить из Москвы, и он должен быть на почте.
- Желаю, чтобы звонок был хороший.
Академик еще раз поцеловал руку девочке, направился к нетерпеливо переминавшимся подшефным молодым людям, и вскоре звуки веселящейся Турции исчезли за поворотом тропинки.
Я его любил, этого академика. Я-то понимал, что всё его окружение это лишь форма одиночества, но просто не так заметная для всех.
И вдруг девочка, с глазами, такими же умными и грустными, как у ее матери, сказала:
- А почему бы тебе с ним не подружиться?
1 2 3 4 5