- Сестра, - прошептал я, цепляясь пальцами в трещину между
камнями. - Помоги, дай знак!
Нет, камень под моими руками не рассыпался и не повернулся, тайную
дверь открывая. Но сверху, из коридора, послышался легкий шум, и
долетел робкий отблеск света. Я застыл. Если это не знак - так что же
тогда знак? Главное - понять бы, что Сестра мне сказать хочет... Над
решеткой совсем уж посветлело, и в дрожащем свете факела я увидел
своего надсмотрщика. То, что я не спал, его явно огорчило.
- Эй, святой брат! - крикнул я. - Мне надо поговорить с Пасынком
Божьим!
Пожалуй, с тем же успехом я мог просить самого Господа позвать.
Надсмотрщик, не дрогнув ни единым мускулом на лице, достал из
плетеной корзины какую-то снедь и стал пропихивать через решетку.
- Я хочу важную вещь Юлию сказать! - вкладывая в голос всю
убежденность, произнес я. - Тебе же плохо будет, если весть запоздает!
Никакой реакции. Да и неудивительно - кто из узников, здесь
сидящих, подобных глупостей не кричал? И богатства сулил, и тайны
обещал открыть, и на влиятельных покровителей ссылался...
На пол мягко упада картофелина. Потом - большое зеленое яблоко.
Из-за спины надсмотрщика показалась голова его сынка - он проводил
яблоко жадным взглядом. Явно не одобрял папашу, переводящего вкусные
вещи на всяких заключенных...
- Ну как знаешь, - вдруг сказал я. Идея в голову пришла глупая, но
когда никакой другой нет... - Выпала же мне беда...
сторожа-дегенераты.
Сквозь решетку упал кусок селедки.
- Что, приучаешь своего ублюдка узников кормить? - ехидно спросил
я. - Это дело. Пускай прислуживать учится. Вы оба такие же арестанты,
как я. Только у вас камера побольше. Зато работать приходится.
Пацан злобно уставился на меня. Надзиратель негромко сказал,
склонившись к нему:
- Каждый узник поначалу склонен оскорблять нас. Особенно в первый
месяц своего заключения, и к исходу первого и третьего года. В
промежутках узник обращается с жадобами и мольбами, а подлинное
смирение следует лишь на четвертый год...
- Учи, учи, - поддакнул я. - Да приглядывай, чтобы он у тебя с
тарелки еду не крал. Что-то вас плоховато кормят, хуже чем нас,
душегубов!
- Подлинный аскет, - рука надзирателя извлекла из корзины кусок
хлеба и стада пропихивать сквозь решетку, - нечувствителен к
насмешкам. Ибо насмешки порождены неудовлетворенным желанием, а мы
свои желания ограничиваем из любви к Господу... Повтори.
- Ибо насмешки рождены... порождены неудовлетворенным желанием...
- буравя меня взглядом, прогнусавил мальчишка, - а мы свои
ограничиваем...
- Из любви к Господу! - строго добавил надзиратель, отвешивая сыну
легкую оплеуху.
- Из любви к Господу! - От обиды у пацана даже голос стал звонким,
детским.
- То-то смотрю, лет десять назад ты не только Господа возлюбил, -
высказал я надсмотрщику. - Как это у тебя получилось, страдалец? Какая
женщина тебя в постели согрела, крыса подземная? Небось шлюха была
дешевая...
Опасное дело - злить своего тюремщика. Уж тем более так злить! Но
надсмотрщик и тут не отреагировал, лишь челюсти сжал, да движения
стали резкими.
Впрочем, не на него мои оскорбления рассчитаны...
- Душегуб! - злобно крикнул мальчишка. - Моя мать достойная
женщина! Моя мать в монастыре живет! Я захохотал.
- Так ты не от простой шлюхи дите прижил, а от монашки? Молодец,
молодец!
От порывистого движения надсмотрщика хлеб разломился и крошками
просыпался вниз. Монах молча сгреб глупого отпрыска и потащил прочь.
Прекрасно!
- Теперь буду знать, куда проштрафившихся монахов да их ублюдков
ссылают!
- радостно крикнул я вслед. - Аскет! А правда, что невесты
Искупителя в постели особенно сладкие и страстные? Расскажи, как она
тебя ласкала?
Грохот закрываемой двери - бежали они по коридору, что ли?
Подобрав яблоко, я вернулся на свое опилочное ложе. Усмехнулся,
подбрасывая в руке твердый, тяжелый плод.
Вкусное, наверное.
От греха подальше я закопал яблоко в труху и улегся спать с
чувством полного удовлетворения. Словно праведник, утешивший в два
раза больше вдов и сироток, чем обычно.
Прошло два дня - если меня и впрямь кормили раз в сутки. Порции
уже не казались мне такими щедрыми, как раньше, хотя надо отдать
должное - надзиратель рацион не уменьшил. Суровый человек, твердый,
даром, что глаза у него неживые.
К сожалению, приходил он теперь без сына, и насмешки приходилось
отпускать лишь в его адрес. Я интересовался, как он замаливал свой
грех, не оскопился ли после проступка, и вообще, произнес больше
гадостей, чем за всю прошедшую жизнь. Но надзирателя, похоже, пронять
было ничем невозможно. Он не отвечал, без лишней суеты пропихивал еду
и уходил, оставляя меня во тьме. На третий день мне повезло.
Я задремал и проснулся от того, что рядом с моим роскошным ложем
что-то шлепнулось. Поднял голову и встретил ненавидящий взгляд сына
надсмотрщика.
Все-таки выдрессировал его монах! Пацан не попытался лишить меня
пайка, он лишь кинул в меня картошкой.
- А, байстрюк... - поприветствовал я его, садясь на опилках. -
Что, ты даже кидаться не умеешь?
Следующая картофелина упала ближе. Я лениво пнул ее ногой и
сказал:
- Ты, видать, руками привык всякие гадости делать, вот и отсыхают
с молодости...
Пацан молчал, тщетно пытаясь придать лицу такую же твердость, как
у отца.
Потом достал кусок соленой селедки - как же она мне надоела!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17