Цэрэги с сухих земель не
послушают меня и не прекратят пальбы. Но зато мне подвластны огненные
авары, вставшие по моему слову на твоем пути. А без авара невозможно
высушить харвах. Сушильщики меньше всех виноваты в бедах твоего народа, и
поэтому я проклинаю их. Отныне харвах начнет взрываться во время сушки,
станет калечить и убивать. Жизнь сушильщика будет тяжела, а век не долог.
На этот путь ступят лишь те, у кого нет иного пути, кто иначе все равно
погибнет. И пусть они знают, что нельзя спастись самому, приближая всеобщую
гибель. Иди, бывший илбэч Ван, и будь спокоен - стрельба скоро утихнет.
Ван повернулся и пошел, не думая о своей жизни, но Ероол-Гуй не стал
хватать его.
С этого дня в течение дюжины дюжин лет в далайне не появлялось новых
оройхонов.
ГЛАВА 2.
Шел мягмар, пещеры шавара были переполнены нойтом, и умерших хоронили
в далайне, принося в жертву Ероол-Гую. Маму завернули в полог палатки,
уложили на носилки и с песнями унесли. "О отец наш, Ероол-Гуй! Тебе отдаем
мы лучшую из женщин..."
Шооран не принимал никакого участия в действе. Сидел, забившись в
угол, уставившись в бесконечность немигающими глазами. К далайну не пошел -
не мог слышать ликующих похоронных песен, пришедших из тех времен, когда в
праздник мягмара бросали в далайн не куклы и трупы, а живых людей. "О
великий, прими нашу женщину!.. Ее руки - ласка, ее губы - счастье, ее глаза
- свет жизни..."
В разоренную палатку пригнувшись вошел Мунаг.
- Ты здесь... - произнес он.
Шооран не ответил. Продолжал сидеть, обхватив себя руками, засунув
ладони под мышки, словно от сильного холода.
Мунаг потоптался, смущенно кряхтя, а потом, не глядя на Шоорана,
сказал:
- Ты, вот что... уходи отсюда.
Впервые Шооран поднял голову, взглянул в лицо дюженника. И хотя он и
теперь не издал ни звука, но Мунаг заволновался и быстро начал говорить, не
отвечая, а просто стараясь заглушить вопрос, всплывший из глубины широко
распахнутых глаз:
- Я бы тебя оставил - жалко, что ли? Ты уже большой, как-нибудь
прокормился бы. Но если одонт узнает? Ты думаешь, он про тебя забыл? И тебе
не миновать шавара, и у меня будут неприятности. Сам понимаешь. Так что,
пока никто не видит, бери что здесь тебе надо - и уходи.
- Куда? - бесцветно произнес Шооран.
- А мне какое дело?! - не выдержав, закричал Мунаг. - Почему я должен
за тебя думать?! Мать твоя умерла, а ты здесь никто. Вот и ползи отсюда! Я
к тебе по-хорошему, вещи взять разрешил, а ты...
Шооран встал.
...вещи... какие вещи?.. Жанч на нем, и мамино ожерелье укрыто на
груди. А больше ему, наверное, ничего не потребуется. Вещи нужны, когда
есть куда идти.
Шооран вышел из палатки. Мунаг тяжело шагал сзади. Через десять минут
- как мал огромный оройхон! - они достигли поребрика.
- Ты не обижайся, - произнес Мунаг, коснувшись плеча Шоорана. - Я
действительно иначе не могу. Что делать... Желаю тебе выжить... если
удастся. На вот, возьми, - Мунаг протянул Шоорану отнятый накануне нож.
- Спасибо, - сказал Шооран, спрятал нож, перешагнул поребрик и пошел
дальше, не оглядываясь и не думая, где он сможет остановиться.
Теперь он шел по оройхону, где родился и жил, не представляя, как
огромен мир, и не зная, что возможна иная жизнь, чем текущая на этом
кусочке земли, который, если постараться, можно обойти за час.
Здесь тоже праздновали мягмар: на сухой полосе никого не было, женщины
ушли к далайну разбирать подарки щедрого Ероол-Гуя, заготавливать острую
кость, чешую несъедобных рыб, кожу, живой волос - все, что так обильно
выбрасывает расходившийся далайн. А мужчины, скорее всего, собрались у
шавара: ловят тукку, бьют жирха, стараются затравить выползшего наружу
длинноусого парха или гвааранза, которого можно взять лишь ударом в глаз.
Хотя для этого надо подойти к зверю вплотную, избежав торчащих плавательных
перьев и тяжелых клешней, перекусывающих человеческую ногу легко словно
стебель хохиура. Вряд ли Боройгал решится на такое, должно быть, он тоже
стоит на берегу и командует женщинами, воображая себя царственным ваном.
Шооран не остановился, понимая, что здесь ему не жить. Он слишком
хорошо помнил, как гнали прочь чужаков, бредущих из страны вана, или
изгоев, пытающихся пробраться на свободный оройхон. Пожалуй, ван правильно
сделал, что позволил этому оройхону быть назависимым: лучшей стражи нельзя
придумать - люди, цепляющиеся за свое жалкое богатство - сухую полосу вдоль
аваров, сильнее чем сытые земледельцы ненавидели изгоев, от которых ничем
почти не отличались. Шоорану не позволили бы остаться здесь и на минуту, и
потому он пошел дальше. Тройная дюжина шагов взрослого мужчины и впереди
вновь поребрик, еще один оройхон - последний в ряду обитаемых.
Ступив на него, Шооран замер в нерешительности, впервые почувствовав
страх. Сухая полоса кончилась, влага далайна достигала в этом месте
огненной границы, две страшных стихии сошлись в непримиримой вражде. С
далайна наползал нойт, авары встречали его палящим жаром. Нойт кипел,
сгорая, удушливая вонь распространялась далеко вокруг, закладывая грудь,
разъедая глаза, заставляя плакать и натужно кашлять. На краю оройхона, у
самого далайна и то казалось легче. Едва не задохнувшись в отравленном
чаду, Шооран выбежал к далайну. Здесь он увидел людей. Изгоев.
Несколько невообразимых фигур суетились у живого вала по краю
оройхона, что-то вытаскивая из него. Все-таки и здесь был мягмар, и люди
торопились урвать кусочек добычи. Одна из фигур подняла голову, Шооран
увидел невероятно грязную старуху с лицом обезображенным язвами и рубцами
от старых ожогов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24