Как ни крути, меньше ста тысячи рублей такой тираж стоить не может, не считая разноски. А на ваш счету, по состоянию на позавчера, поступило только сорок шесть тысяч, двести тридцать рублей. Что-то не совпадает.
Казалось, Батька взорвется. Но не взорвался. Посмотрел на мобильник, успокоился. Тихо сказал.
— Ванюша, это все пустяки. Когда народ о главное узнает — быстро пустяки забудутся. Перекурить пора.
***
— Чтоб его рак побрал, с его перекурами, — сказала Инка. — Точно, гад, чего то ждет.
— Чего-то наши пацаны не звонят, — озабоченно сказал Тараскин. — Надо бы узнать.
— Не надо, — остановил его Куклинс. — Сами позвонят. Не надо их раскрывать, раньше времени.
***
Как ни странно, тише всех вел себя Антон. Нет, он конечно, стонал, охал, вскрикивал, после особенно сильных ударов, но остальные производили гораздо больше шума.
Конечно, особенно орала Юля. Она визжала, вырываясь из рук охранника.
— Суки, сволочи! Оставьте его! Не смей, урод, сядешь! На помощь! Оставьте!
Леваневский тоже орал. Он пытался остановить Шурыгина, даже бросился под удар, и, получив пряжкой по руке, начал орать еще и от боли.
— Николай Борисович, что же вы делаете! Обещали же без травм! Что делаешь, кретин! Правда, сядем!
Шурыгин выкрикивал в ответ что-то злобное. И только Антон, наконец-то извернувшийся и добравшийся зубами до своего рукава, чтобы кусать не только губы, почти замолчал.
Леваневский наконец-то осмелился схватить Шурыгина за рукав.
— Прекрати, он же тебя не слышит.
— Слышит, — зло сказал Шурыгин, опуская ремень. — Все слышит. Эй, ты, как? Хабарик в нос, или так отзовешься?
— Антошка, миленький, — умоляюще сказала Юля. — Напиши, все что нужно. Эти же козлы убьют тебя.
— «Антошка, миленький», — передразнил Шурыгин, храпя, как на подъеме. Державший Юлю сотрудник «Перуна», пришедших в фирму недавно, начал понимать, в каком психологическом состоянии был их командир в те недобрые часы, после которых его, собственно и заставили написать рапорт. — Ведь убью. Кончай дурью маяться. Ты меня не знаешь, я не позволю, чтобы щенок был бы меня круче. Ну?! — ремень опять поднялся.
— Сог… Согласен.
Юльке стало легко и она, чуток успокоившись, назвала себя дурой, за то, что десять минут назад ей показалось, что он уже сдался. Почему он не мог раньше прекратить!
Антон медленно оттолкнулся от стола, стал нагибаться.
— Штаны не надевай, — приказал Шурыгин. — Сперва возьмешь диктофон, сделаешь контрольное признание.
— Пить дай, — не глядя на него простонал Антошка.
Шурыгин кивнул охраннику. Тот вынул из сумки бутылку, распечатал, протянул Антону.
«Пиво „Банное“. Начальная плотность — 14%, максимальный алкоголь — 5,2 градуса.» Данные лезли в голову Юле сами собой: все же это была одна из лучших марок ее отца.
Антон выдул почти половину бутылки, высоко запрокинув голову — капли катились на порванный пиджак. Потом он вернул бутылку и в этот момент его взгляд встретился со взглядом Юли.
Взгляд, как рука на плече. Нет, как губы на щеке. Нет, как губы, прикоснувшиеся к губам. Тот взгляд, когда между губами и губами — стекло. Или решетка. Или расстояние в три тысячи километров.
Взгляд, которого ждешь всю жизнь, но не все дожидаются.
Взгляд, который иногда ждешь всю жизнь, а он, счастливчик, ждал всего год, после тех самых танцулек.
Два взгляды встретились и соединились, как два самолета в небе во время дозаправки…
— Долго будем глядеться? — рявкнул Шурыгин. — Бери диктофон!
Юля на секунду перевела взгляд, а когда снова взглянула на Антона, то увидела то, что нам всем в жизни приходится видеть редко. Она увидела чудо.
Ей показалось, что Антон всплывает со дна. Вот его лицо уже на поверхности. Вот перед нет уже прежний Антошка, в полном смысле слова пришедший в себя.
— Дядя, — сказал он, с серьезным выражением на лице (Юля прекрасно знала, что скрывается за этой серьезностью, и ей стало страшно). — я должен диктофон проверить.
С этими словами Антон взял его и включил.
— Раз-раз-раз, блям-блям-блям, — как шоумен щелкнул ногтем по микрофону. — Контрольная запись: Раз услышал бедный абиссинец,/ Что далеко на севере, в Каире…
— Охренел, щенок?
— Занзибарские девушки пляшут,/И любовь продают, за деньги. Все, проверка окончена, можно делать запись. Начинаю признание. Вынужден признаться в том, что Юрий Петрович Назаренко, мэр нашего города и вся его банда — факаное г.но, которое скоро сядет в тюрьму и надолго.
Сказав это, Антон, почти не размахиваясь, швырнул диктофон в окно. Раздался звон битого стекла и в секундной паузе прозвучал и другой звук: прибор шмякнулся на дорожку возле корпуса.
***
С последним перекуром вообще вышел анекдот. В студии минут десять гоняли какой-то документальный фильм про ирхайских раков, затем, когда студийная фантазия иссякла, на экране возникла заставка с напряженным звуком — та заставка, которая в начале 90-х заставляла сжиматься сердца политизированных телезрителей.
Потом снова дали студию. В кадре мелькнул Батька, сел было за стол, но тут зазвонил его мобильник. Кратко подтвердив репутацию завзятого матершинника, Батька вышел из кадра, продолжая отвечать по мобиле.
Оператор продолжал демонстрировать место поединка. Савушкин сел куда ему положено, улыбнулся зрителям, вложив в улыбку некоторую толику непонимания.
— Юрий Петрович, где же вы? Петрович, ты что, еще не накурился. Без вас же скучно. Наташенька, тут нет телефона для обратной связи? Жаль, я мог бы отвечать на вопросы. Наташенька, может ты хотя бы мне вопрос задать? Нельзя же, чтобы в телевизоре сидела молчаливая голова, это издевательство над народом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91