– Ты не успел написать названия колен?
– Я собирался сделать это сегодня, но очень переживал... очень.
– Почему?
– В священных текстах нельзя допустить ошибку. Я не писал на иврите лет сорок. А спросить не у кого.
– Теперь не ошибешься.
Папа молчал, он снова углубился в текст, а я опять смотрела на него. Наконец он произнес:
– Жаль, что Ди не пришла к нам сегодня... Почему?
– Она... втрескалась в Олега и репетирует сейчас какую-то дурацкую роль, которую он ей поручил в своем театре «Зазеркалье». Хотя нужно готовиться к сессии. – И я рассказала папе об этом парне и его театре.
Апрель и половина мая промелькнули незаметно. Ди совершенно забросила учебу. Иногда появлялась на лекциях, но сидела, как зомби, глухонемая, застывшая. Я пыталась всовывать ей в руку шариковую ручку, но она больше не рисовала.
Пару раз я не смогла сдержать любопытства – заходила в актовый зал на репетицию театра. Олег не обращал внимания на Ди, лишь иногда делал какие-то идиотские, ужасно унизительные замечания, типа «ты не актриса, а театральная крыса». Потом глубокомысленно сообщал, что актера необходимо разозлить, тогда из него попрет. Однако из Ди ничего не перло. Она молчала.
Я также заметила, что с двумя девочками, репетирующими главные роли, очень красивыми девочками, Олег говорил совсем другим тоном, вкрадчивым, мягким. Видимо, из них уже все необходимое Олегу выперло.
Короче, двух раз мне хватило. Я с трудом сдерживала желание вытащить Ди со сцены, схватить в охапку и спрятать подальше от этого изверга. Мое любопытство обернулось пыткой, и я больше не посещала «Зазеркалье».
Прошла еще неделя. Сессия приближалась. Я ненавидела наверстывать упущенное в последние четыре дня перед экзаменами, как это делали большинство студенток. Меня раздражала эта предэкзаменационная суматоха, бессонные ночи, стучание по дереву, постоянные сплевывания через плечо, исписанные подсказками бедра, жеваный серпантин шпаргалок и бесконечные мольбы, обращенные непонятно к кому. Мама с детства научила меня держаться с достоинством, владеть ситуацией, а для этого нужно было сидеть в библиотеке и заниматься. Что я и делала. Регулярно.
В тот день я задержалась в институте позже обычного. Медленно шла от остановки к дому, вдыхая терпкий аромат сирени, разносимый легким майским ветерком по всем сторонам света. Окна нашей квартиры были темными. Открыла дверь своим ключом. Увидела полоску света из папиного «кабинета» и одновременно услышала напряженный голос Ди. Странный голос, словно и не ее. Или я отвыкла от голоса Ди?
– Зяма! Олег должен увидеть! Ты же сам только что сказал, что это совершенно, как само Божество. Ты же сказал!
Что должен увидеть Олег? Я поспешила в «кабинет».
Увиденное привело меня в такое замешательство, что я потеряла дар речи. Папа и Ди сидели напротив друг друга. Папа, как всегда, за верстаком, а Ди – на моем месте, на маленьком мягком табурете. Рядом с верстаком стояла почти пустая бутылка водки. Оба были пьяны вдрабадан. И плакали. Но самое невероятное – Ди сидела напротив папы абсолютно голая до пояса! Совершенным, как само Божество, была ее обнаженная грудь. Ди убеждала папу: если Олег увидит это, то обязательно полюбит Диану. А папа убеждал Ди, что она погибнет окончательно, если позволит извергу прикоснуться к своей груди.
Да, именно грудь Ди лишила меня дара речи. Я видела ее впервые. И это было по-настоящему прекрасно. Два полных облака с нежными розовыми сосками. Пышные и высокие одновременно. Идеально круглые. Это была грудь Дианы, той настоящей красавицы, которая вышла из морских волн. Или нет: это была грудь Хавы – первой и самой красивой женщины на Земле.
Папа и Ди не заметили моего появления. Они всегда ничего и никого не замечали, когда были вдвоем, теперь же, пьяные до соплей, окончательно растворились в своем сумасшедшем мире.
Я не могла оторвать глаз от груди Ди, но в то же время меня охватило жуткое волнение и смущение, и кто-то очень сильный и властный требовал немедленно отвести глаза в сторону. Может, Первосвященник? Именно его я увидела первым после груди Дианы. Главный Коэн стоял на верстаке возле бутылки из-под водки, и четкие буквы деревянной таблички на его груди каким-то непонятным образом отражались в стекле, располагаясь ровно над буквами этикетки «Водка Столичная».
Мысли мои метались. Какой уж тут контроль над ситуацией! Мама никогда не уходила по вечерам из дома, разве что раз в три месяца – к портнихе, и никогда не возвращалась от нее позже девяти. Значит, она войдет с минуты на минуту, и ей вряд ли будет приятно видеть совершенную грудь Ди, сверкающую розовыми сосками перед глазами собственного мужа, слушать их пьяный бред и рассматривать отражение двенадцати еврейских колен в бутылке из-под водки. Нужно было каким-то образом немедленно заставить их умыться и лечь спать.
Не знаю, кто подсказал мне тогда единственно верное действие. Может быть, женская интуиция. Я обняла Диану за голые плечи, прижала ее голову к своей груди, подобрала кофточку, валявшуюся на полу среди стружек, легонько встряхнула одной рукой, накинула на Ди и сказала самым спокойным голосом, на который только была способна в этот момент:
– Привет, папа. Уже поздно. Мама звонила от портнихи, она идет домой. Ложись спать. Я скажу: ты устал...
Ди не шевелилась в моих объятиях. Замерла, словно раненая птичка. Я помогла ей подняться, отвела в свою комнату, усадила на стул. Достала из шкафа любимую ночнушку, белую, в мелких васильках, надела на подругу. Она покорно сидела на стуле, пока я стелила постель, потом так же покорно легла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78