Зачастую люди умудряются пожениться, так и не сказав друг другу этих слов. Мне кажется, что сейчас все больше романов проистекает в так называемом застегнутом на все пуговицы варианте. Господа влюбленные быстро, практически моментально раскрывают друг другу свои тела, но не открывают даже самые очевидные и нужные для формирования этих самых отношений мысли.
– Я хочу замуж, – думается даме, но она отчаянно изображает из себя феминистку, которой во страшном сне не привидится тратить время на такие глупости как продолжение рода и ожидание общих с кем-то там внуков. Что бы было, если бы она честно призналась в таких «крамольных» мечтах.
– Я жениться не буду, – думает мужчина, но старательно выдавливает из себя ласкового друга для ребенка от первого брака, чтобы дама не подумала, что он равнодушное к детям чудовище. И потом, путь к сердцу одинокой матери гораздо короче, если сделать ее ребеночку пару «у-тю-тю». Кстати, я никогда не задумывалась об этом, а ведь было бы интересно узнать у всех тех мужчин, что оставили вместе с надоевшими женщинами своих позабытых детей – им-то самим как, что их потомкам делают «у-тю-тю» непонятные равнодушные дядьки? Отчего-то сейчас наступил век равнодушных к собственным детям отцов. Когда-то в институте нам пытались вдолбить в мозг историю древнего Рима, и я запомнила кусок древнего законодательства, касающегося детей.
– Дети при разводе остаются с отцом. Ни при каких условиях женщина не имеет права претендовать на детей! – постановляли древние римляне, потому что, видимо, понимали, что дети – главная ценность этого мира и что если позволить женщинам их уводить, то можно совсем остаться без будущего. Дети были объектом борьбы, главным призом и привилегией сильных мира сего. А сейчас мужчины говорят:
– Это твоя проблема, дорогая. Могу дать денег на аборт.
– Спасибо, конечно, но я, пожалуй, рожу, – возражает женщина, надеясь, что когда он увидит маленькое чмокающее облачко в кружевных пеленках, его сердце растает.
– Я тебя предупреждал? Ну, так и не жалуйся, – уверенно заявляет мужчина и исчезает за горизонтом. Тот факт, что Борис был не из таких, уже говорил многое о нем. По крайней мере, для меня. Мужчина, который при всей своей циничности и резкости, может спокойно сказать, что любит своего ребенка, был в моих глазах намного выше всех этих современных эгоистов, которые готовы врать до бесконечности, потому что все равно ни за что не собираются отвечать. Борис был откровенен до грубой прямоты. Иногда его исчерпывающая откровенность меня обижала, иногда бесила. Главным образом, потому, что я, в силу собственного малодушия и банальности, не могла ответить ему тем же. Потому что освоить искусство думать то, что говоришь и говорить то, что думаешь, было для меня невозможно. Я играла по старым правилам, стараясь быть или казаться идеальной, тщательно замазывая и замуровывая истинный характер, привычки и мысли. Я старалась казаться аккуратисткой, аккуратно развешивая свои вещи на стуле, даже если мне хотелось свалить их в углу одним комком. Я старательно ела даже подогретый гуляш вилкой в левой, ножичком в правой, стараясь не уронить с непривычки кусок по дороге. И только после того, как Борис меня обсмеял и принялся демонстративно зачерпывать гуляш столовой ложкой, я немного расслабилась. Но все равно, я стеснялась даже сморкаться при нем, а дезодорантом поливала не только подмышки, но и все остальное, пытаясь полностью стереть свой запах с тела. Рексона пахнет лучше, как мне казалось. Но самым диким было то, что я старательно соблюдала образ равнодушной к будущему самодостаточной особы, на самом деле думая о Борисе и нуждаясь в нем чуть ли не каждый день моей дурацкой жизни. Пройтись с ним под руку в белом платье я была готова в любую минуту. Чего нельзя было сказать о нем.
– Ты не против, если мы не встретимся в выходные? Я буду у жены, – спокойно говорил Борис, а я усиленно делала вид, что понимаю его и готова терпеть его обстоятельства всю жизнь. Подумаешь, будет у жены!
– Конечно, дорогой, – целовала я его в щечку. – У меня все равно есть свои планы на выходные.
– Отлично, – успокаивался он, а я лихорадочно думала, чем бы их (выходные) действительно занять. И панически боялась попадаться в пятницу на глаза Свете, чтобы она не заставила меня насильно включить мозги. Потому что на самом деле мне эти расставания на выходные страшно напоминали наши многолетние игры с Андреем и я ничего не могла с собой (и со Светой) поделать. Мне было страшно. Мне хотелось кричать, что я против.
– Я хочу, чтобы в выходные мы с тобой до обеда валялись в кровати, а потом вместе лениво перебирать яркие коробочки в супермаркете, чтобы потом кормить друг друга с рук и смотреть старое французское кино про любовь. Я ненавижу, когда ты говоришь «я буду у жены!». – Но я молчала. Мне хотелось, чтобы Борис понял, что я именно такая, какой он хочет меня видеть. Что я – женщина его мечты.
– Зачем тебе это? Какой же бред, – возмущалась Света, когда я плакала в ее кабинете. Или дома. Потому что стало так получаться, что больше в выходные мне было некуда идти. Других подруг, как я уже говорила, у меня не было, а Света с каждым днем, с каждой неделей становилась мне все ближе. Все нужнее.
– Я не знаю, зачем. Мне кажется, я не могу без него жить, – сказала я как-то, и сама потряслась своим словам. Я и не думала, что влюбилась с такой яростью.
– Да что в нем хорошего? Ведь он просто по-свински использует тебя и даже не скрывает этого.
– Он просто не желает притворяться и врать. Как сделали бы все остальные, – робко защищала его я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79