Но пила я теперь только земляничный ройбуш, потому что именно этот запах будил в моей голове такие воспоминания… И на работе я смотрела мимо своих коллег. Главным образом, мимо Сашки Большаковского. Чего не сказать о нем самом. С тех пор, как я отменила наши посиделки в комнатах отдыха (хотя вернее было бы сказать «полежалки»), он ходил вокруг меня голодным волком и, если честно, назойливо доставал своим вниманием. Я не устраивала ему сцен, не рвала отношения и не просила его перейти в другую смену. Мне казалось, что и без того ясно – между нами все кончено. Однако он, видимо, был иного мнения.
– Скажи, ты что, завела себе другого? – все время спрашивал меня он. Мораторий на сексуальные контакты действовал вот уже полтора месяца, что его очень огорчало. Однажды я устала от его нелепых обид, непозволительных для женатого человека и решила высказаться. Я мстительно подняла глаза небу и вздохнула.
– Ты знаешь, мне стало мало одного тебя.
– Да что ты, – озверел он. – И что ж такое я не могу, чего тебе не хватает?
– Ты что, ревнуешь? А кто мне говорил, что больше всего ценит свободные отношения без обид, ревности и обещаний? – я дословно цитировала его же собственные слова. Только вот в моем исполнении они ему нравились несколько меньше. Чертовы собственники!
– И что же, кто он? Хоть расскажи, – выспрашивал он.
– А зачем? Я же все равно к тебе не вернусь, – я смеялась. – А может, вернусь. Как пойдет. Подождать не можешь?
– Подождать? – нахмурился Большаковский. Я могла бы догадаться, что ждать – не мужской конек. Мужчинам более свойственно все разрушать.
К концу июля Митин отпуск подошел к концу. Его отъезд уже не был туманной угрозой. Он во весь рост стоял передо мной, пугая до синих чертей. Все полтора месяца мы не могли оторваться друг от друга. Мы успели перегулять весь наш район вдоль и поперек. Мы поговорили обо всем на свете, мы обменялись обещаниями, связанными с его будущим приездом, но я не представляла, как буду без него жить. Он еще не уехал, а мне уже не терпелось написать ему письмо. Я не хотела думать, что не увижу его теперь полгода. Митя тоже хмурился, подсчитывая оставшиеся дни. Нам было трудно продержаться друг без друга сутки моей смены, а тут полгода.
– А знаешь, когда я приеду, тут будет самая настоящая зима. И мы с тобой съездим в настоящую русскую баню. Хочешь?
– С тобой?
– Ну а с кем? – он ласково обнимал меня за плечи и мы мечтали, как будем голышом нырять в прорубь (хотя я никогда бы на это не решилась, бр-р-р), а потом, под крышей деревянного сруба, натопленного березовыми дровами он возьмет меня вот так, и так, и еще эдак… Я таяла и забывала обо всем.
– Ты меня не забудешь? – спрашивала его я. Между прочим, это была еще одна моя заповедь: никогда не спрашивать мужчину, будет ли он меня помнить. Н-да, с Митей все заповеди вылетели в трубу. он меня в такие моменты, когда я была готова пообещать ему все, что угодно.
– У меня практически нет шансов тебя забыть, ведь в Ямбурге женщины днем с огнем не найдешь.
– Ни одной? – удивилась я.
– Ну, если не считать телеграфистку, в сравнении с которой Полина Ильинична – аленький цветочек, – заверил меня он. Я считала дни и часы, оставшиеся до расставания. Мне было плевать на все обещания, данные самой себе. Мы все возможное время проводили вместе, он ждал меня у трамвайной остановки, или он приезжал прямо к воротам подстанции.
– Не хочу терять время, – объяснял мне он, а у меня не хватало силы воли противиться такому сближению. Я и сама хотела смотреть на него, не отрываясь.
Но жизнь шла своим чередом, и я никак не могла обойти стороной свою работу. На нее мне приходилось ездить, невзирая на то, чего бы мне на самом деле хотелось. Однажды мы сильно задержались из-за смерти одного подростка, любителя острых ощущений. Смерть – всегда ЧП, тем более, если ее констатация проводилась линейной скорой, на которой никому не положено умирать. Старшим в той смене был, естественно, Большаковский.
– Твою мать! – разорялся Саша, глядя на труп наркомана, которого (по предварительному диагнозу) неправильно укололи адреналином. Я размашисто заполняла бланк констатации смерти. Погибшему было девятнадцать лет, он лежал на полу кухни совершенно как живой. Молодой парень высокого роста, мечта девчонок. В таких местах даже нам, видавшим виды врачам, становится не по себе. Когда я вижу молодежь, занятую исключительно разрушением собственной жизни, на меня снова накатывает чувство нереальности. Я видела людей, которым не хватало совсем чуть-чуть, чтобы сохранить жизнь. Я знала, что жизнь – это самое дорогое. И всякий раз меня потрясало, что на свете есть люди, добровольно отвергающие этот дар. Их бы в Грозный, в девяносто третий год. Или хотя бы с нами, покататься по городу, посмотреть на нашу работу.
– Что мы можем сделать? Он ведь был уже мертв! – я тихонько шептала, пыталась как-то вывести из ступора коллегу. Причиной смерти этого молодого человека стала инъекция адреналина, вызвавшая разрыв сердца. Наркоманы, его коллеги по баяну, видимо от особой одаренности, вкололи в вену усопшего ампулу адреналина, предназначавшегося исключительно для внутримышечных инъекций. К нашему приходу он уже минут пять как умер. Но даже примчись мы раньше…
– Кто вас просил? Кто? – Саша рассматривал перепуганных наркош, как будто перед ним были редкие и очень ядовитые змеи. – Научились колоть, так что, нету мочи сдерживаться?
– Мы думали… У него была астма… – бубнили подростки, пряча руки в карманы своих грязных бесформенных балахонов.
– И что?
– Он сам сказал! Прохрипел и дал ампулу, – оправдывался тот, что совершил укол.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76