- Только маме не говори, ладно? Она расстроится, а у нее же больное сердце...
Так Аленка вышла из полного Ириного подчинения и обрела независимость.
3
Отец исчез из их жизни. Он не погиб геройски, как погибали другие, а пропал без вести, при обстоятельствах странных, если не подозрительных. Анну Петровну куда-то вызвали, ей это сказали, она вернулась оробелая и притихшая, легла на диван лицом к стене и укрылась с головой одеялом.
- Мам, я есть хочу, - заканючила Аленка, но мать только застонала в ответ.
- Ты что, не видишь, что маме плохо? - засуетилась Ира, сразу, привычно почувствовав себя старшей. - Уж ты, слава Богу, не маленькая... Сейчас я тебя накормлю...
Она разогрела пшенную кашу, вскипятила чай, накормила Аленку, поела сама и осторожно приблизилась к матери:
- Мама, мам, чаю хочешь?
Мать опять застонала, так слабо и жалобно, что Ира тут же умолкла.
- Ну, чего стоишь, иди спать, - прикрикнула она на Аленку. - И чтоб ноги вымыла, смотри у меня!
И она притащила из коридора эмалированный тазик.
С этого дня мать уже ни о чем их не спрашивала - ни об оценках в школе, ни о продранных на коленях чулках. Она куталась в старый бабушкин платок и молчала, часами рассматривая нечеткую любительскую фотографию, висевшую в рамочке над столом: отец, озорной, как мальчишка, в тенниске и широких брюках, стоит у фонтана в Москве, на сельскохозяйственной выставке, и смотрит в объектив открыто и весело.
Эта фотография мучила ее, изводила, странным образом притягивала к себе. Анна Петровна даже во сне ее видела, она боялась, что сходит с ума.
- Мам, ты чего? - робко трогала ее за локоть Ира, и, вздрогнув, очнувшись, Анна Петровна растерянно смотрела в испуганные глаза детей.
И однажды, решившись, с бьющимся больно сердцем, она сняла фотографию со стены и спрятала в чемодан - подальше, подальше, на самое дно, - чтобы не поддаваться искушению, не доставать ее, не смотреть, не видеть это родное лицо, не разговаривать с ним ночами...
Когда девочки вернулись из школы, фотографии над столом не было. Ира чувствовала, что не нужно спрашивать, но отца стало так нестерпимо жаль, так хотелось за него заступиться, что она не выдержала.
- Зачем ты ее сняла? - насупясь, подступила она к матери.
Аленка же вдруг расплакалась.
- Не ваше дело, оставьте меня в покое! - сразу и тонко закричала мать. - А ты не реви!
Она вскочила со стула, схватила дочку за плечи и затрясла с такой силой, что Аленкина голова замоталась из стороны в сторону, как у старой куклы.
- Замолчи, замолчи, замолчи, тебе говорят!
От обиды, страха и неожиданности Аленка совсем зашлась в плаче. Ира из солидарности заревела тоже, вцепилась в материнскую руку, стараясь отодрать ее от сестренки, которую, если надо, поколачивала сама, но в обиду никому, даже матери, не давала.
Мать отпустила Аленку, рухнула на диван и зарыдала. Девочки мгновенно притихли.
- Мама, ну мама... Ну мамочка...
Ира хотела погладить маму по голове или укрыть чем-нибудь, но не посмела. Тогда она сбегала в кухню, принесла воды в кружке, но мать оттолкнула ее руку, и вода пролилась на диван и на пол.
Так мама и пролежала на диване до самого вечера. Уж потом Ира притащила большое теплое одеяло и закутала ее, как могла.
Они уже не получали за отца аттестат, и мать перешла в самый трудный, горячий цех своего мебельного комбината - в сушилку. Она возвращалась домой поздно и сразу ложилась, ничего не могла делать, иногда не пила даже чаю, и тогда Ира на нее обижалась. Она и обеда теперь не готовила. Хорошо, что девочки ходили в школу, а в школе давали горячие завтраки, так что ничего, ничего... Случались, правда, конфликты - кому мыть посуду, кому подметать, - случались и драки, исход которых был предрешен, потому что Ира была крупнее и выше, но от матери все скрывалось, да они ее почти и не видели. Потом приловчились играть в "дурака" - кто проиграл, тому и мыть посуду, - и споры отныне решала слепая судьба (не такая уж, впрочем, слепая, потому что Аленка жульничала, чего простодушная Ира не замечала).
В редко выпадавшие ей выходные Анна Петровна раскрашивала картонные куколки для какой-то артели, и Аленка ей помогала: мыла кисточки, меняла воду. Комната в эти дни превращалась в настоящую мастерскую: по всему столу разложены краски и кисти, стоят всевозможные баночки, а на кровати множество кукол, завернутых в одеяльца. И мама, спокойная, мирная, накинув на плечи неизменный платок, сидит и рисует черные, карие, голубые глаза, намечает чуть заметные ноздри-точечки, а потом берет кисть потолще. Этого момента и ждет Аленка.
- Мам, сделай синее, - просит она, и на ее глазах, по ее заказу невзрачный картон превращается в яркое одеяльце.
Это она, Аленка, решает, каким ему быть: синим, красным, зеленым! На фабрике куколок покроют лаком, они станут гладкими и блестящими, и какой-нибудь девочке купят этого малыша, а она и не узнает, кто придумал такой красивый цвет. Ну и пусть не знает, все равно здорово! А Ире как-то раз вообще повезло: за пятерку по русскому мама дала ей раскрасить одно одеяльце. Ира пыхтела тогда над куклой чуть ли не полчаса.
В марте открывали окна, хотя было еще очень холодно. Но все равно они сдирали с рам тонкие полоски бумаги, вытаскивали посеревшую за зиму вату, лежавшую между рамами, протирали сверкавшее на солнце стекло старыми скомканными газетами. Потом мать отпарывала от пальто теплые подкладки, за два часа превращая зимние вещи в демисезонные. Она знала, что еще будут морозы и она пожалеет, что поспешила, но все так ждали весну, потому что за весной идет лето, а летом насколько же легче жить!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73