– Барин разве что, – медленно, неуверенно, с расстановкой, ответила горничная.
Сердюкову стоило больших усилий скрыть удивление от этих слов. Вот это новость! Интересно, интересно!
– Отлично, я давненько намеревался с ним переговорить по важному делу. Доложи немедля.
Услышав о визите полицейского следователя, полковник стал мрачнее тучи. Вот, пришла расплата за грехи. Стало быть, прознали про Толькино двоеженство! Делу дали ход! Полицейского прислали! Вот позор-то! И где он сам-то, где его черти носят!
Старик попытался приподняться и придать своей ослабевшей фигуре более внушительную позу. Вошедший посетитель поклонился и сделал несколько шагов в сторону кровати хозяина дома.
– Извините, сударь, что принимаю вас в таком виде. Увы, хворь скрутила меня так, что стал немощен, совершенно немощен, – он говорил с трудом, но вполне разборчиво и уже быстрее, чем в тот момент, когда впервые речь снова вернулась к нему.
– Это вы простите меня за вторжение, – последовал учтивый ответ. – Но дело мое не терпит отлагательства. Вернее, оно не мое, а ваше, вашей семьи. И требует некоторых разъяснений…
Сердюков не успел продолжить, как Боровицкий весь напрягся и покраснел:
– Чего уж тут объяснять! Со мной, господин следователь, не надо церемониться. Я хоть и старый, и инвалид, но понятия о чести и достоинстве человеческом еще сохранил. Ясное дело, подлец мой сын Анатолий, подлец. Я знал о его тайном венчании на этой девице, горничной, имя опять запамятовал. Он сам мне признался. Я сказал ему тогда, что по всем божеским и человеческим законам она теперь тебе законная жена и веди её в дом. А невесте, Таисии то есть, выходит от ворот поворот. Только я так решил, да шагу не успел шагнуть, в глазах все померкло, и тьма наступила египетская. Вот, оказывается, десять лет провалялся бревном бессловесным. А сынок-то мой слаб оказался душой. Уж куда он прежнюю жену подевал, не знаю, мне пока не сказывали, да только на Таисии он женился, ничего ей не сказав о прежнем браке. Что теперь делать, не знаю, как тут поступить, чтобы детей ни в чем не повинных не обидеть. Не знаю. Я вину свою признаю. И сына своего не оправдываю. Что полагается за двоеженство по закону? Каторга? Лишение всех прав и состояния? Вы ведь его в тюрьму посадите теперь? Вот где позор мне, старику!
– Помилуйте, какая же тюрьма… – начал было следователь и осекся.
Старик не оправился и не понимает, что говорит. Тогда его слова – бред нездорового человека. Или – а, ему не сказали о смерти сына, и тогда понятно, что произошло в семействе, почему им вдруг понадобилось менять показания.
– Ефрем Нестерович, я вижу, что разговор наш дается вам с превеликим трудом. Мне бы не хотелось своим присутствием усугублять ваше состояние. Я, собственно, намеревался переговорить с вашей супругой, почтенной Полиной Карповной, да не застал её. Что касается вашего дела, то история чрезвычайно неприятная и сложная для вашего семейства. Впрочем, я вижу, вы утомлены беседой, я откланиваюсь.
И Сердюков стремительно покинул комнату больного, боясь продолжения разговора. По выражению лица старика Боровицкого следователь понял, что догадался правильно. Полковник не ведает правды о смерти сына. А быть гонцом страшных вестей Сердюкову совершенно не хотелось. Конечно, нехорошо вышло. Он воспользовался неведением больного человека. Зато истина показала свое лицо. Во всяком случае, теперь понятно, что за всеми метаниями дам Боровицких стоит желание во что бы то ни стало спасти доброе имя Таисии Семеновны и её детей, даже ценой тайны смерти Анатолия, который, как теперь получается, её вполне заслужил. Но только при условии, что горбунья – это Розалия. А если это не она?
Вернувшись в управление, Сердюков обнаружил записку от своего помощника. Тот доносил, что найдены интересные и важные обстоятельства по делу в Александровской больнице. Сердюков помчался в больницу. Еще несколько недель назад, как только подозреваемую перевезли в Петербург, он распорядился искать по больницам и приютам возможные следы пребывания там Розалии – Лии Гирей. Полицейский почти не надеялся на успех. Что может сохраниться в больничных записях за десять лет? Но так уж он был устроен, что всегда оставлял маленькую лазеечку для любимого русского чувства – а вдруг?
Петушков, молодой человек, начинающий на поприще сыска, радостно блестя глазами, рассказал Сердюкову, что, когда он уже утратил всякую надежду обнаружить что-нибудь стоящее, именно в этот момент он столкнулся со сторожем морга. А тот и поведал ему леденящую душу историю.
– Да вы сами, сами, Константин Митрофанович, послушайте, он вам сам расскажет! – радостно захлебывался словами возбужденный удачей Петушков.
Сердюков поглядел на него и улыбнулся. Но про себя, чтобы не обидеть ненароком молодого коллегу. Вот так и он лет двадцать назад начинал, блестя глазами и дрожа от возбуждения от каждой толковой мысли, словно охотничья собака. Впрочем, теперь не время для сентиментальных воспоминаний. Надо пойти в морг.
Сторож, невысокий, трезвый, средних лет малый, в огромном клеенчатом переднике, встретил гостей неприветливо.
– Стало быть, опять расспрашивать будете? – спросил он не очень любезно. Я о том времени мало что помню. Пил тогда сильно.
– А теперь пьешь? – нахмурился Сердюков.
– Нет, теперь не пью. Шибко тогда меня забрало. Разом всю дурь вышибло. С той поры ни капли.
Сторож покачал головой и сунул в рот папиросу. Пока он раскуривал, следователь огляделся. Да, невеселая компания. Видеть вокруг себя только мертвые тела, мужские и женские, детские трупики, тела, скрюченные старостью, изъеденные болезнями или вовсе еще не тронутые годами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66