Пытаясь защититься, Эдмунд спросил с подобострастием:
— Быть может, вы недовольны моей работой в Слодковцах?
— Ну что вы, ничего подобного. Просто в Глембовичах вы будете больше на месте.
— Но почему? По какой причине?
Теряя терпение, Михоровский сказал:
— Разные бывают причины.
Пронтницкий понял — его попросту не хотели здесь больше видеть. Но почему вдруг? Помолчав, он сказал:
— Пан майорат, если своим сегодняшним выездом я вызвал ваше неудовольствие, — прошу прощения.
Вальдемар поднял голову:
— Почему вы просите прощения, если я не делал вам выговора? Конечно, вы поступили неучтиво, но не в том дело…
— Я же не знал, что пани баронесса сегодня должна выехать, — защищался Пронтницкий.
Майорат недовольно покривил губы. Он терпеть не мог, когда так вот пытались выкрутиться.
— Напротив, вы знали… Я же сказал — дело не в этом. Главное, вы, если можно так выразиться, не гармонируете со Слодковцами, понимаете? Вы не в силах удержаться на должном уровне, пренебрежительно относитесь к устоям и традициям, какие пока что существуют в нашем кругу…
Теперь у Пронтницкого не осталось никаких сомнений — его попросту выпроваживают, не хотят вообще больше иметь с ним дела. Все его далеко идущие планы были решительно пресечены Михоровским. Пронтницкий взглянул на Вальдемара. Тот курил, глядя на мраморную пепельницу с таким видом, словно хотел сказать: «Ну что, ты еще не ушел? Я все сказал».
Эдмунд понимал, что должен уйти, но все еще колебался, не в силах сообразить — ехать ему в Глембовичи или сразу покинуть эти места. В конце концов, его колебания вывели Вальдемара из себя. Он поднялся и протянул практиканту руку:
— Итак, у меня все. Доброй ночи.
Эдмунд вскочил и ответил наигранно развязно:
— Я постараюсь, чтобы вы были мной довольны.
— Спасибо. Нам обоим это пойдет на пользу. Они раскланялись, и Пронтницкий вышел с гордо поднятой головой, но, едва закрыл за собой дверь, понурился и зло пробормотал:
— Чтоб тебе! Похоже, меня выперли — но неофициально, частным образом. Как он все ловко обставил, по-пански… Аристократия!
В прихожей лакей хотел было подать ему пальто, но Эдмунд рявкнул:
— Иди ты к черту!
— Ого! — только и покрутил головой лакей, закрывая за ним дверь.
Вальдемар вошел в спальню пана Мачея. Лежа в постели, старик читал газеты.
— Где ты так долго был, Вальди?
— Говорил с Пронтницким. Все кончено, — сказал Вальдемар, присаживаясь у постели.
— Ты ему отказал от места?
— Ну, в общем, да. Я ему предложил перебраться в Глембовичи…
— И он согласился?
— Он понял, чего от него ждут.
— Скажи по правде, всему причиной сегодняшние его разговоры за ужином?
— Нет. Они только ускорили развязку.
— Так в чем же главная причина?
— Я терпеть не мог его шуточек, особенно тех, что…
Он встал и принялся расхаживать по комнате. Пан Мачей молчал. Свет лампы, косо падая вбок, освещал его седые волосы и морщинистое лицо. Лоб его был нахмурен и глаза полузакрыты. Он долго сидел, погруженный в глубокую задумчивость, ссутулившись, словно держал на плечах неимоверную тяжесть. Под грузом гнетущих воспоминаний из прошлого он все ниже склонял голову. Внезапно он посмотрел на внука и настойчиво спросил:
— Вальдемар, будь откровенен: все из-за нее?
В ответ из темной глубины комнаты прозвучал приглушенный, низкий, приятный голос:
— Да.
— Боже, смилуйся над нами! — прошептали дрожащие губы старика. Заслонив глаза рукой, он молился, повторяя: — Не карай его за мои прегрешения, Господи! Господи, отпусти мне грехи мои и не мсти за них…
XV
Прощание с дамами прошло согласно всем правилам хорошего тона. Пронтницкий явно храбрился, а Люция не могла найти себе места. Пани Идалия с вельможным радушием произнесла несколько теплых слов, претендовавших на искреннюю сердечность, но прозвучали они довольно фальшиво. Пан Мачей с добродушной улыбкой пожелал уезжавшему счастья. Вальдемар распрощался с ним доброжелательно, пан Ксаверий — равнодушно. В общем, никто об его отъезде не сожалел.
Пани Эльзоновская объяснила Люции и Стефе, что планы пана Эдмунда изменились, и потому он уезжает.
Всю ночь и весь день Люция проплакала, и теперь глаза у нее были красные. Эдмунд поглядывал на нее с усмешечкой, как на свою жертву. Заплаканные глаза девочки его ничуть не тронули, в душе он злился, что упустил прекрасную партию.
Люция уверена была, что он захочет остаться с ней наедине и что-нибудь скажет на прощанье. Она вспомнила прочитанные украдкой романы — сцены любовных свиданий, записочки, клятвы… Быть может, они станут писать друг другу? Нелегко будет передавать и получать письма, но так даже лучше.
Чтобы встретиться с ним, девочка несколько раз выходила в парк, убежденная, что он ждет ее там. Это не укрылось от внимания Стефы; в конце концов она отыскала Люцию на лавочке в тени, громко плачущую. Присев рядом, Стефа обняла ее и прижала к себе. Тогда девочка призналась, что вышла, чтобы встретить Эдмунда, и теперь плачет по нему, как по мертвому.
— Почему «как по мертвому»? — спросила учительница. — Ты говорила с ним?
Люция еле выговорила сквозь рыдания:
— Я хотела с ним поговорить, думала, он тоже хочет… Он проходил по аллее, увидел меня, мы были так близко… Я сказала: «Пан Эдмунд», а он остановился и спрашивает: «Чем могу служить?» — так холодно, с такой странной, деланной усмешкой… Потом поклонился и ушел. Он меня не любит, он для меня умер!
Стефе едва удалось ее успокоить.
Со Стефой и Люцией Эдмунд прощался последними. Вальдемар, предчувствуя, что Пронтницкий может оскорбить Стефу, остался рядом с ней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33