К року он отношение имеет... ну...
самое минимальное.
Самое плохое то, что все статьи так или иначе -- я это со-
вершенно твердо и ясно ощущаю -- влияют неотвратимо на происхо-
дящее. Это действует как магия. Напишет какой-нибудь пидор ка-
кую-нибудь статейку -- и пошло-поехало. Это формирует -- зычно
выражаясь -- и народное сознание, и подсознание, и общую ситуа-
цию. Голдинг правильно писал в "Чрезвычайном после" обо всей
этой херне.
С.: Ты считаешь, что какая-нибудь грязная статейка способ-
на перечеркнуть само творение?
Е.: Хрен его знает. Может быть, само творение и не пере-
черкнет, так как все НАСТОЯЩЕЕ, выстраданное -- уже отчетливо,
уже в другом измерении, уже принадлежит Вечности... Но... может
уничтожить его в глазах поколения, а может и... вообще -- нации
или человечества. Навсегда. Так уже бывало. И не раз. Хочется
уповать на то, что "имеющий уши -- услышит", все-таки услышит.
Очень хочется на это уповать.
С.: А вот скажи, что ты собираешься теперь делать? Записы-
вать, сочинять?.. Каковы, дурацки выражаясь, твои творческие
планы?
Е.: Каждый раз, как закончу очередную какую-нибудь вещь --
альбом ли, песню ли... -- кажется, все. Дальше некуда. И ниче-
го. И каждый раз вновь, по прошествии времени, напрягаешься, и
прешь, и прешь... Вот Тарковский в каком-то интервью своем го-
ворил о том, что ему больше остальных-прочих близки люди, осоз-
нающие свою ОТВЕТСТВЕННОСТЬ и имеющие НАДЕЖДУ. Может быть, это
и есть -- надежда. Она и вытягивает каждый раз, заставляя вновь
"шаг за шагом наутек". А иногда мне кажется, что самое сильное
и НАСТОЯЩЕЕ -- если отказаться и от надежды. Вот тогда-то, мо-
жет быть, ВСЕ и НАЧНЕТСЯ!.. И все-таки, не знаю -- слабость это
или сила -- надежда. Дело в том, что я всю жизнь верил -- ВЕРИЛ
-- в то, что я делал. Я не понимаю, как без ВЕРЫ и надежды мож-
но что-либо вообще делать -- хотя бы и гвозди забивать! Все,
что не имеет в себе этой веры, -- не имеет и СИЛЫ и являет со-
бой, стало быть, -- то, что и являет (а ныне так повсеместно),
-- СТЕБАЛОВО. И не более того.
С.: Подожди, мы о твоих творческих планах хотели...
Е.: А! Да. Так вот. Пока я верил, что то, что я делаю,
свернет на фиг весь этот миропорядок, -- я и пел, и писал, и
выступал. А теперь вышла ситуация из-под контроля. Проехали!
ВИЖУ я, что никому это на хуй не нужно. Теперь во всяком слу-
чае. Это как развлечение стало для них для всех. Этакий цирк. А
развлекать кого бы то ни было я вот че-то не хочу. Вот не воз-
никает у меня почему-то этого весомого желания. Пусть этим При-
гов и Ко занимаются. И Мамонов. Бердяев, судя по всему, прав
оказался -- действительно, настал катакомбный период для носи-
телей, хранителей культуры. Все превратилось в слизь и грязь.
Стало быть, надо уходить отселе пока не поздно -- незачем свои
святыни на всеобщее осмеяние выставлять. Хотел я, по правде
сказать, записать напоследок альбом... о любви. Давно хотел. И
хотел я назвать его "Сто лет одиночества". Это очень красиво и
здорово. В этом очень много любви -- "Сто лет одиночества".
С.: А ты не боишься цитировать Маркеса? Ведь это же он со-
чинил. А не ты.
Е.: Да какая разница -- кто сочинил! Я уверен, что это и
не Маркес сочинил. Все это и до него было. Вообще -- ВСЕ ВСЕГДА
БЫЛО И БУДЕТ -- это ЗНАНИЕ. Оно кругом. Вот -- в деревне за
окошком. В коте моем, который на матрасике спит. Знание не при-
надлежит никому лично. Так же как и мои песни в высшем смысле
не принадлежат лично мне. Или наоборот -- Знание принадлежит
всем. Мне вот постоянно кажется, когда я встречаю что-нибудь
НАСТОЯЩЕЕ, -- что это -- я. Я впервые когда Doors услышал...
или Love... или песню "Непрерывный суицид" -- первое, что во
мне возникло, это фраза: "Это я пою". То же самое могу сказать
и о фильмах Тарковского, и о Хлебникове, и о Достоевском, и о
Вадиме Сидуре... могу до ночи перечислять. А что касаемо цити-
рования... это очень здорово -- взять и привнести что-то неожи-
данное и новое, красивое -- в то, что уже... Это как взять и
достать с чердака старую игрушку, сдуть с нее пыль, подмигнуть,
оживить -- и да будет Праздник! Понимаешь?
С.: И что же это за альбом бы был... или все-таки будет?
Е.: Не знаю, наверное, не будет. Это никому, кроме меня
самого, не нужно. Я это не из каприза говорю. Это факт. А я не
могу и не хочу делать то, во что не верю. Это должно быть по-
дарком, каждая твоя песня, каждое твое слово. А если это никому
не нужно -- всепоглощающе, до смерти -- и ты знаешь это -- если
к этому твоему подарку отношение, как в поучительнейшем сочине-
нии "Мартышка и очки" -- стоит ли его создавать?
С.: Наверное, стоит.
Е.: Видимо, да. Но это нужно понять. Это нужно прожить.
Раньше я сочинял и пел для близких, тех, кто меня окружал,
-- пел для них по большому счету -- для Янки там, Зеленского,
Фирика... и для потенциальных, невидимых братьев, сынов и от-
цов. А чем дальше живешь, тем меньше иллюзий остается -- ныне
каждый, как оказалось, сам в себе в самом хреновом смысле. Вре-
мечко такое. Дух умер. Надо ждать.
С.: И сколько, по-твоему, ждать?
Е.: Лет двести.
С.: Вот ты говоришь -- дух умер...
Е.: Умер, для них для всех. Покинул. Такого, я уверен, не
было никогда. У меня недавно как будто что-то открылось внутри.
Я понял. Это -- пиздец. Тут бесполезно словеса говорить, руками
махать... Это ведь не только в нашей стране. Это везде так. Нас
это в последнюю очередь коснулось из всей цивилизации. Зато у
нас это быстро произошло и раскидисто. По-русски.
С.: Так что, по-твоему, сейчас даже творчество смысла не
имеет?
1 2 3 4 5 6 7 8