С тех пор нынешняя мать Агния заняла первое место в своём свете. Три года продолжалось её светское течение, два года за нею ухаживали, искали её внимания и её руки, а на третий она через пятые руки получила из Петербурга маленькую записочку от стройного гвардейского офицера, привозившего ей два года назад букет от покойного императора. В этой записочке было написано только следующее: «Судьба моя решена самым печальным образом. Не жди меня и обо мне не справляйся: это только может навлечь на тебя большие неприятности. Следовать за мной ты не можешь, да и это только увеличило бы твои страдания. Возвращаю тебе твои клятвы, прошу тебя забыть меня и быть счастливою сколько можешь и как можешь. Блаженства, которое я ощущал два года, зная, что любишь меня более всех людей на свете, достанет мне на весь остаток моей жизни, и в холодных норах ужасной страны моего изгнания я не забуду ни твоего чистого взора, ни твоего прощального поцелуя.
Твой до гроба князь А.Т.»
Анна Николаевна Бахарева в этом случае поступила так, как поступали многие героини писаных и неписаных романов её века. Она томилась, рвалась, выплакала все глаза, отстояла колени, молясь тёплой заступнице мира холодного, просила её спасти его и дать ей силы совладать с страданием вечной разлуки и через два месяца стала навещать старую знакомую своей матери, инокиню Серафиму, через полгода совсем переселилась к ней, а ещё через полгода, несмотря ни на просьбы и заклинания семейства, ни на угрозы брата похитить её из монастыря силою, сделалась сестрою Агниею. С летами все это обошлось; старики, примирившись с молодой монахиней, примерли; брат, над которым она имела сильный умственный перевес, возвратясь из своих походов, очень подружился с нею; и вот сестра Агния уже осьмой год сменила умершую игуменью Серафиму и блюдёт суровый устав приюта не умевших найти в жизни ничего, кроме горя и страдания. Мать Агнию все уважают за её ум и за её безупречное поведение по монастырской программе. У неё бывает почти весь город, и она каждого встречает без всякого лицезрения, с тем же спокойным достоинством, с тою же сдержанностью, с которою она теперь смотрит на медленно подъезжающий к ней экипаж с двумя милыми ей девушками.
Сбоку матери Агнии стоит в почтительной позе Марина Абрамовна; сзади их, одною ступенькою выше, безответное существо, мать Манефа, друг и сожительница игуменьи, и мать казначея, обе уже пожилые женщины. Наверху же крыльца, прислонясь к лавочке, стояли две десятилетние девочки в чёрных шерстяных рясках и в остроконечных бархатных шапочках. Обе девочки держали в руках чулки с вязальными спицами.
– Какой глупый человек! – проговорила разбитым голосом мать Манефа, глядя на приближающийся тарантас.
– Кто это у тебя глупый человек? – спросила, не оборачиваясь игуменья.
– Да Арефьич.
– Чем он так глуп стал?
– Да как же, не пускать.
– Ничуть это не выражает его глупости. Старик своё дело делает. Ему так приказано, он так и поступает. Исправный слуга, и только.
Старухи замолчали, няня вздохнула, тарантас остановился у крыльца перед кельею матери Агнии.
Глава пятая.
Старое с новым
– Тётя! это вы, моя милая? – крикнула, выпрыгивая из тарантаса, Лиза Бахарева.
– Я, мой дружочек, я, – отвечала игуменья, протянув к племяннице руки.
Обе обнялись и заплакали.
– Ну, полно, полно плакать, – говорила мать Агния. – Хоть это и хорошие слезы, радостные, а все же полно. Дай мне обнять Гешу. Поди ко мне, дитя моё милое! – отнеслась она к Гловацкой.
С этими словами старуха обняла Женни, стоявшую возле Лизы, несколько раз поцеловала её, и у неё опять набежали слезы.
– Славная какая! – произнесла она, отодвинув от себя Гловацкую, и, держа её за плечи, любовалась девушкою с упоением артиста. – Точно мать покойница: хороша; когда б и сердце тебе Бог дал материно, – добавила она, насмотревшись на Женни, и протянула руку стоявшему перед ней без шапки Никитушке.
– Довёз, старина, благополучно?
– Благополучно доставил, матушка Агния Николаевна, – отвечал старик, почтительно целуя игуменьину руку.
– Ну и молодец.
Игуменья погладила Никитушку по его седой голове и, обратясь к рыжей девушке, таскавшей из тарантаса вещи, скомандовала:
– Экипаж на житный двор, а лошадей в конюшню. Тройку рабочих пусть выведут пока из стойл и поставят под сараем, к решётке. Они смирны, им ничего не сделается. А мы пойдёмте в комнаты, – обратилась она к ожидавшим её девушкам и, взяв за руки Лизу и Женни, повела их на крыльцо. – Ах, и забыла совсем! – сказала игуменья, остановясь на верхней ступеньке. – Никитушка! винца ведь не пьёшь, кажется?
– Не пью, матушка Агния Николаевна.
– Ну, отпрягши-то приходи ко мне на кухню; я тебя велю чайком попоить; вечером сходи в город в баню с дорожки; а завтра пироги будут. Прощай пока, управляйся, а потом придёшь рассказать, как ехалось. Татьяну видел в Москве?
– Видел, матушка.
– Ну что?
– Ничего, матушка, живёт.
– Ну, с Богом, управляйся да приходи чай пить. Пойдёмте, детки.
С чистенького крылечка игуменьиной кельи была дверь в такие же чистенькие, но довольно тесные сени, с двумя окнами по сторонам входной двери. В этих сенях, кроме двери, выходящей на крыльцо, было ещё трое дверей. Одни, направо, вели в жилые комнаты матери Агнии. Тут была маленькая проходная комната вроде передней, где стоял большой платяной шкаф, умывальный столик с большим медным тазом и медным же рукомойником с подъёмным стержнем; небольшой столик с привинченной к нему швейной подушечкой и кровать рыжей келейницы, закрытая ватным кашемировым одеялом. Далее шла довольно большая и очень светлая угловая комната в четыре окна, по два в каждую сторону.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34