– Да вот, думал, не встречу ли его здесь.
– А она все у вас?
– У нас пока.
Игуменья покачала неодобрительно головой и стала поднимать спущенную петлю.
– Странная ты, сестра! Где же ей в самом деле быть?
– Где? У мужа, я думаю.
– Да ведь вот поди же.
Бахарев в недоумении развёл руками.
– Что ж такое?
– Не ладят все, Бог их знает.
– А вы приголубливайте дочку-то. Поди, мол, сюда: ты у нас паинька, – кошка дура.
– Да ведь что ж делать?
– К мужу отправить. Отрезанный ломоть к хлебу не пристаёт. Раз бы да другой увидала, что нельзя глупить, так и обдумалась 6ы; она ведь не дура. А то маменька в папенькой сами потворствуют, бабёнка и дурит, а потом и в привычку войдёт.
– Да я, сестра, ничего, я даже…
– Ты даже, – хорошо. Постой-ка, батюшка! Ты, вон тебе шестой десяток, да на хорошеньких-то зеваешь, а её мужу тридцать лет! тут без греха грех. – Да грех-то ещё грехом, а то и сердчишко заговорит. От капризных-то жён мужей ведь умеют подбирать: тебе, мол, милая, он не годится, ну, дескать, мне подай. Вы об этом подумали с нежной маменькой-то или нет, – а?
– Да я, сестра…
– Что, братец?
– Я с тобой совершенно согласен, даже хотел…
– Да, верно, хотей не велел, – едко подсказала игуменья.
– Да полно тебе, сестра! Я говорил, что это нехорошо.
– Это гадко, а не просто нехорошо. Парень слоняется из дома в дом по барынькам да сударынькам, везде ему рады. Да и отчего ж нет? Человек молодой, недурён, говорить не дурак, – а дома пустые комнаты да женины капризы помнятся; ай, глядите, друзья, помните моё слово: будет у вас эта милая Зиночка ни девушка, ни вдова, ни замужняя жена.
– Да она возвратится, возвратится.
– Когда же это она возвратится?
– Да вот…
– Когда муж приедет да станет ублажать, ручки лизать да упрашивать? А как, наконец, не станет? – значительно моргнув одним глазом, закончила мать Агния. Бахарев молчал.
– Переломить надо эту фанаберию-то. Пусть раз спесь-то свою спрячет да вернётся к мужу с покорной головой. А то – эй, смотри, Егор! – на целый век вы бабёнку сгубите. И что ты-то, в самом деле, за колпак такой.
– Я, право, сестра, сам бы давно её спровадил, да ведь знаешь мой характер дурацкий, сцен этих смерть боюсь. Ведь из себя выйду, черт знает что наделаю.
– Да что тут за сцены! Велел тихо-спокойно запрячь карету, объявил рабе Божией: «поезжай, мол, матушка, честью, а не поедешь, повезут поневоле», вот и вся недолга. И поедет, как увидит, что с ней не шутки шутят, и с мужем из-за вздоров разъезжаться по пяти раз в год не станет. Тебя же ещё будет благодарить и носа с прежними штуками в отцовский дом, срамница этакая, не покажет. – А Лиза как?
Бахарев опять развёл руками и, вытянув вперёд губы, отвечал:
– Да тоже как-то все…
– А-а, уж началось! Я так скоро не ожидала. – Ну, что же такое?
– С матерью, с сёстрами все как-то не поладит. Она на них, они на неё… Ничего не разберу. Поступки такие какие-то странные…
– Например?
– Да вот, например, недели три тому назад ночью улетела.
– Куда это она могла улететь? Расскажи, батюшка мой, толком.
Игуменья положила на голени работу и приготовилась слушать. Бахарев рассказал известную нам историю Лизиной поездки к Гловацким и остановился на отъезде Женни.
– Ну, а после ж что было? – спокойно спросила игуменья.
– За сущие пустяки, за луну там, что ли, избранила Соню и Зину, ушла, не прощаясь, наверх, двое суток высидела в своей комнате; ни с кем ни одного слова не сказала.
Игуменья улыбнулась и опять сказала:
– Ну?
– Ну, и так до сих пор: кроме «да» и «нет», никто от неё ни одного слова не слышал. Я уж было и покричал намедни, – ничего, и глазом не моргнула. Ну, а потом мне жалко её стало, приласкал, и она ласково меня поцеловала. – Теперь вот перед отъездом моим пришла в кабинет сама (чтобы не забыть ещё, право), просила ей хоть какой-нибудь журнал выписать.
– Какой же?
– Журнал для девиц, что ль-то: там у меня записано. Жена ей выбрала.
– А, Ольга Сергеевна! Ну, она во всем знаток!
– Что ж, все таки мать.
– Да кто ж говорит!
Игуменья медленно приподнялась, отворила старинную шифоньерку и, достав оттуда тридцать рублей, положила их перед братом, говоря:
– Вот сделай-ка мне одолжение, потрудись выписать Лизе два хорошие журнала. Она не дитя, чтобы ей побасёнки читать.
– Да зачем же это, сестра? На что ж твои деньги? Разве я вам не могу выписать для дочери?
– Ну, сам ты можешь делать что тебе угодно, а это прошу сделать для меня. А не хочешь, я и сама пошлю на почту, – добавила она, протягивая руку к лежащим на столе деньгам.
– Нет, зачем же ты сердишься? Я пошлю завтра же.
– Да, пожалуйста, и Лизе скажи, что это я ей посылаю. Пусть на здоровье читает. Лучше чем стонать-то да с гусарами брындахлыстничать.
– Ну, уж ты пошла!
– Да, поехала.
– Какая ты, право, Агнеса! К тебе едешь за советом, за добрым словом, а ты все ищешь, как бы уколоть, уязвить да обидеть.
Игуменья только переменила спицу и начала новый ряд.
– Мне самому кажется, что с Лизой нужно как-то не так.
Игуменья спокойно вязала.
– Как она тебе, сестра, показалась?
– Да что ж – как мне? Надо знать, как она вам показалась? Вы для неё больше, чем я.
– Да мне кажется, она добрая девочка, только с душком.
– То есть с характером, скажи.
– Тебе она, видно, понравилась?
– Хорошая девушка: прямая и смелая.
– Это ещё институтское.
– Нет, это кровное, – с некоторою, едва, впрочем, заметною гордостью возразила игуменья.
– Вот ты толкуешь, сестра, о справедливости, а сама тоже несправедлива. Сонечке там или Зиночке все в строку, даже гусаров. Ведь не выгонять же молодых людей из дому.
– Молодых повес, скажи, – перебила игуменья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34