Я заползла наверх, в комнатку сына, свернулась на его детском диванчике и провалилась в черные, тяжелые, больные сны.
Утром медленно поднималось золотое солнце, по реке полз туман, роса сверкала на травах и ветвях елей и молодых сосен. Мы похоронили Криса на пригорке, на светлой сосновой поляне. Мы часто с ним приходили на эту поляну. Он носился по ней белым смерчем, прыгал за палками, и его звонкий лай разлетался по всему лесу…
Песчаная земля с охотой поддавалась острой лопате, и могилка получилась глубокой.
Я так и не заглянула под белый саван. Я не хотела видеть Криса мертвым. Я запомнила его живым, веселым, сильным, полным безудержного восторга.
В сумраке елей приглушенно куковала кукушка. И запоздалый соловей выщелкивал свои изысканные коленца. И голос кукушки, и его трели были печальны. Наверное, они пели реквием моему Крису.
Но я по-прежнему не верила, что под этим песчаным холмиком лежит моя веселая белая собачка. Все казалось, что сейчас Крис выскочит из-за деревьев, и я прижму к себе его тяжелую голову с яркими коричневыми глазками и горячей пастью.
Шли обратно мимо домика Дюшеса.
Кто-то из мужчин, кажется Денис, заметил:
— Ну, что с этим козлом делать будем? Может, братву на него нагнать, пусть теперь платит за ущерб? Вовек не расплатится!
— Ему надо отомстить, гаду! — убежденно сказала Фарида и взяла меня под руку: — Янка, не волнуйся, мы этого так не оставим!
Я приближалась к его дому в каком-то страхе. Если бы на наш участок была еще какая-то дорога, я ни за что бы не прошла мимо Дюшеса. Но другой дороги не было. Я надеялась, что Дюшес не покажется.
Мы шли мимо него, как мимо минного поля. Наступишь на мину и взорвешься. Или не наступишь.
Но Дюшес, видимо, увидал нас в окно. Он выскочил на крыльцо именно в тот момент, когда я с ним поравнялась.
Мы снова оказались с ним лицом к лицу. От него разило перегаром. Его тусклые глаза туманила все та же вчерашняя ненависть.
— Что, получила?! Каюкнулся твой кобель? — он раскрыл темный провал рта, и я вздрогнула от неожиданности и ужаса: на меня смотрела маска мертвеца. Череп с провалами вместо глаз. В голове моей прозвенело: «Мертвец!» Мелькнуло и рассеялось страшное видение. Но в мозгу осталось слово — мертвец. Я похолодела.
— Ты ответишь, ты заплатишь, падла! — закричала Фарида.
— На, выкуси! — Дюшес сделал непристойный жест, — У меня все схвачено, только суньтесь! Мы вас и в городе достанем, косточек не соберете!
Выбежала Тонька, схватила мужа за руку:
— Валера! Валера!
Взглянула на меня с виноватым испугом:
— Мы заплатим, это дорогая собака, я знаю, я скажу сыну…
— Пш-ла, шмара! — Дюшес оттолкнул ее, оттеснил к двери.
— Вы уже заплатили… — тихо сказала я, но меня никто не расслышал. Друзья тянули меня прочь, но я продолжала вглядываться в Дюшеса. Не было никакой на нем маски, все это мне показалось. Только слово, застрявшее гвоздем, отчетливо звенело в голове: «Мертвец. Мертвец.»
Я хотела только одного — уехать отсюда поскорее. Только бы не видеть больше Дюшеса, не проходить мимо его дома, не сталкиваться с ним, не смотреть в его пустые мертвые глаза.
Я не вернусь больше сюда. Пока здесь живет Дюшес.
XVIII. Прощай, умытая Россия!
Этот приезд в Москву совершенно измучил Олега Игнатьева. Проблемы и дела навалились на него, как дрова из обрушившейся поленницы. Целыми днями Игнатьев носился по министерствам, ведомствам и банкам, проводил томительные и бессмысленные часы ожидания в бесконечных приемных столичных чиновников, успевал еще приезжать на заседания Думы, но везде, везде — ощущал лишь полнейшее равнодушие к своим проектам и идеям, сытый, циничный шабаш зажравшихся временщиков, пирующих на руинах полуразваленной страны.
Проект Игнатьева под названием «Евразийский крест» сулил России неслыханные прибыли, огромные деньги и средства, которые пошли бы на развитие и восстановление собственной промышленности. Игнатьев давно обдумывал эту идею. Наконец, она созрела и была кропотливо просчитана. Ему казалось, что любой человек, обладающий элементарным здравым смыслом, должен тут же за нее ухватиться, обрадоваться ей и сделать все зависящее от него для ее реализации. «Евразийский крест» должен был вознести Игнатьева к новым властным высотам. Нет, деньги его не интересовали. И власть как самоцель, тоже. Он просто знал, что власть открывала ему иные горизонты, давала невиданные возможности для того, чтобы переломить ситуацию в стране, которая становилась все более критической, несовместимой с нормальными представлениями о жизни.
На третий день ему удалось добиться приема у первого вице-премьера Коровникова.
Они были шапочно знакомы. Игнатьев испытывал к нему неодолимую брезгливость — у Коровникова всегда были холодные липкие ладони.
Коровников давно уже подвизался на поприще большой политики, еще с тех пор, как он вылез на трибуну у Белого дома в девяносто первом и страстно призвал народ отстоять погибающую демократию. Он успешно вползал на крутую карьерную лестницу и вот теперь дослужился до первого вице-премьерства. Коровников целеустремленно лепил себе имидж либерала и горячего защитника всяческих свобод. Видимо, ему хотелось добиться большего — почему бы не стать, например, президентом? Но тупой и непонятливый электорат почему-то Коровникова не любил. Глядя на этого неумеренно разжиревшего человека с розовым сальным лицом, лысиной, которую он пытался прикрыть редкими и мягкими волосами, красным ртом, который, пришепетывая и причмокивая, обрушивал на зрителей и слушателей поток витиеватого красноречия, — мало кто верил в бескорыстность и чистоту помыслов Коровникова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57