– Может быть, вы и правы, – заметил я, – но обидчив он – просто ужас.
– Вероятно, он ощущает какую-то неясную угрозу себе – под влиянием нашей беседы или, скорее, того, что он мог в ней неверно понять, – предположил профессор. – Кто знает, не лучше ли было бы обращаться к нему прямо.
– Моим способом? Об этом я не подумал. Но зачем? Что вы хотите ему сообщить?
– Это будет зависеть от его реакции. Ваш случай уникален. Еще ни разу не подвергали каллотомии человека, совершенно здорового умственно, и притом с незаурядным умом.
– Вопрос следует поставить ясно, – ответил я, успокоительно поглаживая левую кисть по тыльной стороне, а то она уже начала сгибать и разгибать пальцы, что показалось мне настораживающим. – Мои интересы и интересы науки не совпадают. Не совпадают тем больше, чем более, как вы говорите, уникален мой случай. Если вы – или кто-то еще – сумеете найти общий язык с НИМ (вы понимаете, что я имею в виду) и ЕГО самостоятельность возрастет, это может мне повредить, и даже весьма.
– Ах нет, вы ошибаетесь! – произнес профессор решительно, по-моему, даже слишком решительно. Он снял очки и стал протирать их замшей. В его глазах не было ничего похожего на выражение беспомощности, столь обычное у очень близоруких людей. Он взглянул на меня так быстро и проницательно, словно прежде очки были ему помехой, и тут же опустил глаза.
– Да ведь всегда и случается именно то, что невозможно, – сказал я, тщательно подбирая слова. – История человечества состоит из сплошных невозможностей. Прогресс науки – тоже. Один молодой философ объяснил мне, что положение, в котором я нахожусь, невозможно, ибо противоречит всем аксиомам философии. Сознание неделимо. Так называемое раздвоение сознания – это, в сущности, сменяющие друг друга необычные его состояния, сопровождающиеся нарушениями памяти и ощущения собственного «Я». Это вам не торт!
– Как вижу, вы порядочно начитались специальной литературы, – заметил профессор, надевая очки. Он что-то добавил, но что – я не расслышал. Я хотел сказать, что сознание, согласно философам, нельзя кроить на кусочки как торт, но запнулся: моя левая рука ткнула пальцем в ладонь правой и начала отбивать знаки. Этого еще с ней не случалось. Макинтайр, заметив, куда я смотрю, мигом, смекнул, в чем дело.
– Она что-то говорит, да? – спросил он приглушенным тоном – так говорят в присутствии кого-то третьего, чтобы он не расслышал.
– Да. – Я был удивлен, но все же повторил вслед за рукой. – Она хочет кусочек торта.
Восхищение, отразившееся на лице профессора, отрезвило меня. Заверив жестами руку, что она получит искомое, если будет вести себя хорошо, я продолжил:
– С вашей точки зрения, было бы замечательно, если бы она становилась все более самостоятельной. Я не осуждаю вас, я понимаю: два полностью развитых субъекта в одном теле – это сенсация; какое тут огромное поле для исследований, открытий и так далее. Но меня торжество демократии в моей голове не устраивает. Я хочу быть не все больше, а все меньше удвоенным.
– Вотум недоверия, не так ли? Я прекрасно вас понимаю… – Профессор благожелательно улыбался. – Прежде всего хочу вас заверить, что все услышанное мною я буду держать про себя. Под замком врачебной тайны. А кроме того, я и не думал предлагать вам какое-то определенное лечение. Вы сделаете то, что сочтете нужным. Прошу вас хорошенько подумать – разумеется, не здесь и не сразу. Вы долго пробудете в Мельбурне?
– Пока не знаю. Во всяком случае я, с вашего разрешения, еще позвоню.
Тарантога в зале ожидания, увидев нас, вскочил:
– Ну что, профессор?.. Как Ийон?..
– Какое-либо решение еще не принято, – сообщил официальным тоном Макинтайр. – Господин Тихий питает некоторые сомнения. Так или иначе, я всецело к его услугам.
Будучи человеком слова, по дороге в гостиницу я остановил такси у кондитерской и купил кусок торта; мне пришлось съесть его тут же, в машине, – она этого требовала, а сам я вовсе не сладкоежка. Я решил до поры до времени не терзаться вопросом, КОМУ в таком случае хочется сладкого. Никто, кроме меня, на этот вопрос ответить не мог, а сам я ответа тоже не знал.
Мы с Тарантогой жили в соседних номерах; я зашел к нему и в общих чертах обрисовал визит к Макинтайру. Рука прерывала меня несколько раз, выражая свое недовольство. Дело в том, что торт был с лакрицей, а я лакрицу не переношу. Я все ж съел его, полагая, что делаю это для нее, но оказалось, что у меня и у нее – у меня и у него – у меня и второго меня – а впрочем, сам черт не разберет у кого с кем – вкусы одни и те же. Это понятно, ведь рука сама есть не могла, а рот, небо и язык у нас общие. Я чувствовал себя как в дурацком сне, кошмарном и забавном одновременно: словно я ношу в себе если не грудного младенца, то маленького, капризного, хитрого ребенка. Я даже вспомнил о гипотезе каких-то психологов, согласно которой у младенцев единого сознания нет, поскольку нервные соединения мозолистого тела у них еще недостаточно развиты.
– Тут тебе какое-то письмо. – Эти слова Тарантоги вернули меня к действительности. Я удивился – ведь о моем местопребывании не знала ни одна живая душа. Письмо было отправлено из столицы Мексики авиапочтой, без обратного адреса. В конверте оказался крохотный листочек с машинописным текстом: «Он из ЛА».
И все. Я перевернул листок. Обратная сторона была чистая.
Тарантога взял записку, взглянул на нее, потом на меня:
– Что это значит? Ты понимаешь?
– Нет. То есть… ЛА, вероятно, – Лунное Агентство. Это они меня послали.
– На Луну?
– Да. С секретной миссией. По возвращении я должен был представить отчет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13