читатели, с детства привыкшие к словопомолу, находили книги дословомольных времен нестерпимо скучными и вообще невразумительными. Правда, некий гуманист-отшельник заявил, будто виной тут невразумительность словопомола, который представляет собой словесный наркотик без малейшего смысла, а потому после него невозможно читать книги, содержащие хоть какие-то мысли, но его дикое заявление даже не попало в печать.
Издатели пообещали писателям полную амнистию, отдельные от роботов места общего пользования и увеличение заработной платы на семнадцать центов, если они представят рукописи, написанные на уровне хотя бы самой примитивной словомельницы.
Писатели снова собирались в кружки, усаживались на пол, поджав под себя ноги и держась за руки, таращились друг на друга и сосредоточивались еще отчаянней, чем прежде.
И никакого результата.
7
В самом дальнем конце Читательской улицы, много дальше того места, где улица Грез переходит в тупик Кошмаров, расположена контора издательства «Рокет-Хаус», которое сведущие люди называют «Рэкет-Хаусом».
Через пять минут после того, как Гаспар и Зейн решили искать помощи и совета у издателей, они уже тащили носилки с изящным розовым грузом по бездействующему эскалатору, который вел на второй этаж, в кабинет издателей.
— Кажется, я зря тебя сюда зазвал, — заметил Гаспар. — Здесь тоже нет электричества. Судя по разрушениям у входа, писатели и тут побывали.
— Поднажми, друг, — оптимистически ответил Зейн. — Насколько я помню, второй этаж питается от другой подстанции.
Гаспар остановился перед скромной дверью, на которой висела табличка с надписью «Флаксмен», а чуть пониже другая — «Каллингем». Коленом он нажал на кнопку электрозамка. Это не дало никакого эффекта, и он изо всей силы пнул дверь ногой. Она распахнулась, и взгляду представился просторный кабинет, обставленный с дорогостоящей простотой. За сдвоенным письменным столом, который напоминал два соединенных полумесяца, восседал коренастый брюнет, улыбавшийся деловито и энергично, а рядом с ним сидел высокий блондин, улыбавшийся деловито, но томно. Они, по-видимому, мирно и неторопливо о чем-то беседовали, что привело Гаспара в полное недоумение: ведь они только что понесли катастрофические убытки. Они посмотрели на вошедших с некоторым удивлением, но без малейшей досады.
Гаспар по сигналу робота осторожно опустил носилки на пол.
— Ты уверен, что сумеешь ей помочь, Зейн? — спросил Гаспар.
Робот сунул кончик клешни в настенную розетку и кивнул.
— Мы-таки добрались до электричества, — ответил он. — Больше мне ничего не нужно.
Гаспар подошел к письменному столу и твердо оперся на него ладонями.
— Ну? — спросил он не слишком вежливо.
— Что «ну», Гаспар? — рассеянно отозвался брюнет. Он водил карандашом по листу серебристо-серой бумаги, рисуя бесчисленные овалы, и покрывал их узорами, точно пасхальные яйца.
— Я хочу спросить, где вы были, когда они ломали ваши словомельницы? — Гаспар ударил кулаком по столу. Брюнет вздрогнул, но без особого испуга.
— Послушайте, мистер Флаксмен, — продолжал Гаспар. — Вы и мистер Каллингем (он кивнул в сторону высокого блондина) — хозяева «Рокет-Хауса». По-моему, это означает нечто большее, чем право собственности. Это обязывает к ответственности, к верности. Почему вы не пытались защитить свои машины?
— Ай-ай-ай, Гаспар, — произнес Флаксмен, — а где же ваша собственная верность? Верность одного длинноволосого другому?
Гаспар яростно отбросил со лба длинные темные кудри.
— Потише-потише, мистер Флаксмен! Волосы у меня длинные, и я ношу эту обезьянью курточку только потому, что этого требует контракт, только потому, что таковы профессиональные обязанности писателя. Но меня эта мишура не обманывает, я знаю, что я не литературный гений. Быть может, я ходячий атавизм, даже предатель по отношению к своим собратьям. А вам известно, что они прозвали меня Гаспар-Гайка? И мне это нравится, потому что я люблю болты и гайки и хотел бы быть просто механиком при словомельнице, и ничего больше.
— Гаспар, что с вами стряслось? — удивленно спросил Флаксмен. — Я вас всегда считал средним самодовольно-счастливым писателем — не умнее других, но куда более удовлетворенным своей работой. И вдруг вы ораторствуете, как взбесившийся фанатик. Право же, я искренне изумлен!
— И я не меньше, — признался Гаспар. — Вероятно, я просто впервые в жизни спросил себя, чего же я в конце концов хочу и чего не хочу. И одно я понял: я меньше всего писатель. И к черту писателей! — Гаспар перевел дух и продолжал твердым голосом: — Я любил словомельницы, мистер Флаксмен. Мне нравилась их продукция, не спорю, но гораздо больше я любил сами машины. Послушайте, мистер Флаксмен, я знаю, вам принадлежало несколько словомельниц, но отдавали ли вы себе отчет, что каждая словомельница была неповторима и уникальна — поистине бессмертный Шекспир? Да и много ли людей понимало это? Но ничего, скоро они поймут! Еще сегодня утром на Читательской улице было пятьсот словомельниц, а сейчас на всю Солнечную систему не осталось ни одной — три из них можно было еще спасти, если бы вы не испугались за свою шкуру. И пока вы тут сидели и болтали, было безжалостно убито пятьсот Шекспиров, убийство оборвало существование пятисот бессмертных литературных гениев, которые…
Он умолк, потому что Каллингем разразился почти истерическим смехом.
— Вы смеетесь над духовным величием? — рявкнул Гаспар.
— Нет, — удалось наконец выговорить Каллингему. — Я просто захлебываюсь от восхищения при виде человека, который способен узреть Сумерки Богов в уничтожении нескольких гипертрофированных пишущих машинок!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45