- По существу, это преднамеренное столкновение с самолетом противника, говорит Коля Тетерин. - Преднамеренное. И в это следует вникнуть. Не скажу, что я очень испугался, когда впервые под Белым увидел Ме-109. Но они показались мне куда ближе, чем были на самом деле. Удивился еще, почему не стреляют. Подумал: в упор врезать хотят, чтобы наверняка... Не выдержал, нажал на обе гашетки. А до "мессеров" знаете сколько было? Два километра!
- То, что ты напугался, это не удивительно, - шутит Михайлов, - но это действительно сложно - подойти вплотную к самолету противника и ударить винтом. Как-то даже не представляю себе. Подумаешь об этом - и мороз по коже... Верно?
- Конечно, верно, - соглашаюсь с Аркашей, - но подойти - это еще полдела. Главное - рассчитать удар. Допустим, не получилось бы так удачно, и Катричу пришлось бы покинуть машину. Для этого надо: во-первых, ослабить зажимы вилки радиошнура и выдернуть его из гнезда; во-вторых, расстегнуть привязные ремни..
- Это, пожалуй, в-третьих, - перебивает Михайлов, а во-вторых, надо снять кислородную маску, иначе шланг мешает отбросить привязные ремни...
- Верно, - соглашаюсь с Аркашей, - и тем хуже для летчика. Оставшись без кислорода и немного замешкавшись, он потеряет сознание... Отсюда следует вывод...
- Что летчик, идя на таран, сознательно шел на явный риск.
Это сказал Акимцев, наш комиссар, очевидно, он тоже давно не спал и теперь включился в наш разговор.
В самом деле, разве Катрич не знал, что только Борису Васильеву удалось сохранить машину - после тарана он приземлился на поле. Все остальные - Гошко, Еремеев, Талалихин, Киселев - вынуждены были спасаться на парашюте. Конечно, Катрич об этом знал.
- Что же заставило его пойти на таран? - продолжает Василий Васильевич. Если у летчика неисправно оружие, если кончился боезапас, он имеет право выйти из боя. И будет прав. И никто не упрекнет его за этот поступок. Как же все-таки расценивать подвиг Катрича? Как. Тетерин?
Коля с минуту молчит и вдруг, широко улыбнувшись, декламирует бессмертные строки Горького:
- Безумству храбрых поем мы песню!..
Комиссар недовольно хмурится:
- Не лукавьте, Тетерин. Слова хорошие, но не к случаю. Бесшабашная удаль, безумно смелый поступок, молниеносный порыв при стечении обстоятельств - не причины совершенного подвига. Смотреть надо глубже. Идейная убежденность, высокая сознательность, глубокая ответственность за судьбу государства, за Москву - вот что было мотивами подвига, вот что руководило поступком Героя... Вот так-то, дорогой Николай Трофимович, а вы: "Безумству храбрых..."
- Да, он понимает, - смеется Михайлов. Когда был митинг по поводу тарана, он даже выступал.
Дверь отворилась, вошел начальник штаба полка. Необычно суровый, озабоченный. Окинул взглядом летчиков, негромко сказал:
- Поднимайтесь, товарищи. Распорядок сегодня такой: завтрак, потом получение боевой задачи. Вылет на штурмовку, посадка на соседнем аэродроме. Клин оставляем.

"Отступать больше не будем..."
Москва, Центральный аэродром имени Фрунзе. Наша стоянка - у самого леса. Отсюда, если смотреть через летное поле, видны ангары, служебные помещения, башенка метеостанции. За ними, и дальше, за Ленинградским шоссе - корпуса Академии имени Н. Е. Жуковского, вышки стадиона Динамо.
Справа и слева от нас стоят сотни самолетов самых различных марок. Даже "Родина" здесь - машина Гризодубовой, Осипенко, Расковой. Мы обступили ее. Я уже посидел в кабине, подержался за ручку, обшитую мехом. Ремни на педалях тоже обшиты или обернуты мехом.
- Не самолет, а легенда, - говорит Бочаров, стоя на высоком длинном крыле, и вдруг восклицает: - Смотри!
На левом борту кабины установлен бензиновый кран, а рядом, на наклеенном листке полуватмана надписи: на какой бак и через какое время надо переключить. Как-то не вяжется: самолет-легенда, обыкновенный листочек бумаги и самый обычный почерк, даже чуть-чуть некрасивый...
- Люди летали, женщины, - задумчиво, необыкновенно тепло говорит Илья, - а до этого думалось - боги...
22 октября, после посадки здесь, на Центральном, Писанко нам объявил:
- Отступать больше не будем. Некуда отступать. - С минуту смотрел на нас, будто давая возможность осмыслить сказанное, и громко добавил: - А Москву врагу не видать, как своих ушей. Вместе с нами - весь народ, вся страна.
Крутят, вихрят военные будни. Летаем с утра до вечера. Все, что было до этого, кажется отдыхом. Даже тем, кто летает на "Чайке". Кто ходил на штурмовку под Белый, на Юхнов и Гжатск, кто воевал в районе Калуги. Разведки, штурмовки, прикрытие "Чаек", "Ильюшиных", патрулирование над линией фронта, над Москвой, сопровождение особо важных Ли-2. Полеты. Полеты. Полеты...
Домом стала кабина. Парашют - постоянная ее принадлежность. Извлекаем его из чашки сиденья только с целью переукладки. Но делаем это часто: в сумбурное осеннее время - то дождь, то мороз, - шелк может слежаться, и в нужный момент парашют не раскроешь. А необходимость раскрыть его возможна в каждом полете..
Грохот мотора, дробный стук пулеметов, режущий ухо скрежет слетающих с балок "эрэсов" настолько привычны, что кажется, с ними родился и прожил всю жизнь И нет во вселенной избушки под красной, сто раз шелушившейся крышей. Нет "Бурцева" - небольшого лесочка за полем. Нет "канавы" - мелководного, уходящего болото притока Москвы-реки. И пруда за садом. Все это будто приснилось. Мать и отец приснились. Братья Сергей и Володька, сестры Лида и Фая. Не было и нет никого. Есть только машина. Кабина МиГ-3. Мои боевые друзья. Подмосковье, с изрытой металлом и бурой от крови землей. Москва.
24 октября 1941 года писатель Евгений Петров написал в одну из нью-йоркских газет:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66