Старая одинокая женщина щудро угостила нас и пожелала благополучно вернуться к своим семьям. Ее сын с 40-го года находился в немецком плену. Еще до прихода деголлевцев Жак отправился в Бастию, оставив мне свой адрес. И вот однажды, когда я в очередной раз пришел в дом художника, открывшая мне дверь служанка сказала, что у хозяев гости французские офицеры, но что она доложит обо мне. Вернувшись, служанка сказала, что хозяйка просит ее извинить, она не может выйти ко мне и ждет меня завтра. Признаюсь, это меня задело. Я ушел, решив больше в этом доме не появляться. Дня через три или четыре меня разыскала приемная дочь Елизаветы. "Ради бога простите маму, - воскликнула девушка, - она не хотела вас огорчить и очень просит придти к нам". Елизавета встретила меня с явным волнением. "Простите меня, - сказала она со слезами на глазах. - Я не решилась пригласить вас на встречу с офицерами, я знаю эту среду, знаю их высокомерие и ограниченность, я боялась, что они могут вас обидеть своим невниманием и хотела оградить вас от этого!"
* * *
В первый же день после ухода немцев из Корсики я сказал Пьеру, что мне пора думать о возвращении в Советский Союз. Он на это ответил, что надо подождать, еще неясна обстановка, не налажены транспортные связи. Того же мнения был и художник. Время шло. Я несколько раз возвращался к этому вопросу и всякий раз Пьер говорил: "Не торопись, надо подождать". Это ожидание, несмотря на прекрасные условия, в которых я жил, стало меня тяготить.
Дело у нас дошло почти до конфликта. Однажды я зашел в мэрию. Пьер был там. Я снова заговорил о том, что мне пора уезжать, и вдруг он перешел на повышенный тон: "Зачем тебе это нужно, война продолжается, дорога в Советский Союз еще очень опасна, дождись конца войны, разве тебе плохо у нас?" Я вспылил: "Да пойми ты, именно потому, что война не кончилась, я должен как можно скорее вернуться на родину, это мой долг! И сколько бы ты ни кричал, я это сделаю!" Присутствующие со смущением смотрели на нас.
Но эта вспышка на дальнейших наших отношениях с Пьером не отразилась, мы оставались друзьями. Однако я начал готовить свой отъезд. Моим союзником стал художник. Решили, что первым делом надо обзавестись какой-то бумагой, удостоверяющей мою личность. У Елизаветы была в мэрии добрая знакомая, которая сумела изготовить мне на бланке мэрии справку с печатью: "Предъявитель сего Пейко Борис, солдат русской армии, бежавший из немецкого плена, возвращается в Советский Союз". Подпись Пьера была подделана.
У художника была машина. Он сказал, что довез бы меня до Бастии, но все мосты по дороге взорваны. Есть, правда, кружной путь, но он очень долгий, да и не везде доступен для машины. Договорились, что меня отвезут до первого взорванного моста, дальше придется добираться пешком. Из дома Пьера надо будет уйти тайно, не простившись, как бы неприятно мне это ни было. Свой незатейливый багаж - смену белья, бритвенный прибор, полотенце, кусок мыла - я заранее перенес в дом художника. Все это поместили в небольшой рюкзак, туда же Елизавета положила пакетик с едой. Надо сказать, что вскоре после освобождения острова Пьер вручил мне довольно приличную сумму, которую, по его словам, собрали для меня его родственники и бывшие бойцы партизанского отряда. Художник тоже дал мне денег, так что у меня оказалась довольно большая сумма.
И вот долгожданный день наступил.
Машина стояла в условленном месте. За рулем был художник, Елизавета сидела сзади. Я сел рядом с ней. Проехали километров десять, дальнейшую дорогу преградил взорванный мост. Мы вышли из машины. Я поцеловал руку Елизавете, обменялся крепким рукопожатием с художником. Елизавета плакала.
Мне предстояло пройти километров тридцать. Настроение было приподнятое. Я твердил себе: с каждым шагом ты приближаешься к любимому человеку, к близким людям, к дому, и это наполняло душу радостью. Дорога шла вдоль моря.
Видимость была хорошая. Слева далеко-далеко просматривалось серое пятно - остров Эльба, и это давало дополнительное ощущение великого пространства. По мере моего продвижения вперед Эльба уходила все дальше и дальше, ее призрачные очертания становились все туманнее, и вот они исчезли совсем. Для меня это стало символом того, что я покидаю один мир и вступаю в другой.
На следующий день я дошел до Бастии. Вход в город был перекрыт полицейскими, которые у всех входящих и въезжающих проверяли документы. Я предъявил свою справку. Полицейский, прочитав, заулыбался, пожал мне руку и со словами "добро пожаловать" пропустил меня. Я отыскал квартиру Жака, но дома у него никого не было. Выглянувшая соседка сказала, что Жак в типографии, назвала адрес, и минут через двадцать я обнял своего друга.
Жак поселил меня у себя.
Он был весь в работе - ему удалось наладить ежедневный выпуск своей газеты, так как типография сохранилась в целости, уцелели и запасы бумаги. На следующий после моего появления день он пошел с моей справкой в военную комендатуру и, вернувшись, сказал, что мне следует ехать в Алжир - в этом городе есть советское посольство. Добраться до Алжира можно на пароходе, который несколько раз в неделю отходит от столицы Корсики Аяччо. Туда ежедневно отправлялся военный автобус, и Жаку удалось договориться с комендатурой, что мне дадут возможность им воспользоваться, только надо ждать, когда будет свободное место.
Так прошло около недели, и в один из вечеров Жак, возвратясь с работы, сообщил, что через день я получу место в автобусе. На бланке редакции Жак напечатал нечто вроде сопроводиловки, в которой отметил мое участие в боевых действиях партизанского отряда и назвал меня "другом Франции".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33