! Значит, можно их?..
- Можно, Илья. Если не бояться - все можно. Илья, вспомни, как ты
карателей боялся, а потом они от тебя бегали, от сопляка?
- Тогда, командир: - Илья встал, распрямился. - Боец Агафонов поступил в
ваше распоряжение!
- Вольно, боец. Продолжайте песни петь и веселиться:
- А я ведь тебя искал, командир, - сказал Илья, вскрывая очередную банку.
- И как из Аргентины вернулся, и потом, когда эти: Была у меня на тебя
надежда. И все цыгане тебя искали для меня.
- Это трудно сделать, пока я сам не позволю, - сказал Николай Степанович.
- Или не вляпаюсь по неосторожности:
- Я еще там, в болотах, понял, что не простой ты человек, - сказал Илья с
гордостью. - Еще до того, как ты открылся.
- Не свисти, боец. Если кто чего и понимал, так это наш Филя. А чего ты
из Аргентины-то вернулся? К березкам потянуло?
- Не согласен оказался я с кровавым режимом Перона, - важно сказал Илья и
вдруг захохотал.
- Понятно. Жеребца у кого-то увел.
- Не, командир. Выше бери.
- Ну, тогда бабу у Перона. Эву - или как ее там?..
- Не, командир. Еще выше.
- Эйхмана для евреев выкрал?
Илья обомлел. Пустая банка выскользнула из руки и покатилась по столу и
шмякнулась на пол.
- Ну ты колдун, командир: - сказал он севшим голосом.
- Так ты теперь должен быть почетным гражданином Израиля?
- Ну так: да. Почетный. Сказали, даже обрезания можно не делать.
- А там тебе чего не зажилось?
- Ну: жарко там. Да и тесно.
- Не развернешься? - посочувствовал Николай Степанович.
- Вроде того: Да и война там все время... И по субботам - ни петь, ни
пить:
Хоть и не в том дело. А не знаю сам, командир. Плюнул на все, дом продал
и сюда приехал. Зачем, почему: Может, знал, что тебя увижу. Может, еще что.
- Как там наши полещуки, в Аргентине-то?
- А как была вёска, так вёска и осталась. Живут. Гражданство купили за
твое золотишко, налоги платят, и дела никому до них нет.
- Поезда под откос не пущают?
- Да нет там откосов: По праздникам, бывает, с немецкой деревней стенка
на стенку бьются. За командира, мол - получите!.. Ты им напиши непременно,
что жив. А то забьют немцев, изведут ни за что:

Промедление смерти.
(Мадагаскар, 1922, октябрь)
Почему эту башню называли башней Беньовского, так и осталось загадкой,
поскольку, судя по выщербленности белого камня ее стен, стяла она здесь еще
в те времена, когда предки известного русского пирата только еще пришли в
степи Паннонии.
Удивительный он был человек, этот граф Мориц-Август: будучи венгром,
ввязался в восстание польских конфедератов, был бит, поначалу в бою, а
потом кнутом, сослан на Камчатку, где взбунтовал ссыльных, угнал бриг "Петр
и Павел", основал русское поселение на Мадагаскаре и совсем было собрался
учредить там коммунизм (промышляя на морских торговых путях), но тут пуля
французского морского пехотинца поставила точку в его военно-политической
карьере. Скорее всего, мальгаши настолько боготворили сакалава Беньовского,
что возведение древней башни приписали именно ему - а кому же еще?
Нет, много, много раньше была возведена Белая Башня, одна из четырех
сущих в мире. Строили ее, не прикладая рук человеческих, да и Мадагаскар не
был островом в те недоступные ни памяти, ни воображению годы.
Среди мальчишек-учеников я чувствовал себя Ломоносовым в Греко-латинской
академии - и, возможно, за спиной моей так же шептались: "Гляди-ко, кака
дубина стоеросовая учиться грамоте собралась!.." И, как Ломоносов, я весь с
головой ушел в занятия, чтобы не слышать этих шепотков.
Всю прежнюю жизнь учение мне давалось легко, а потому учился я скверно,
упустив столько возможностей, что и перечислить нельзя. Мне, видевшему себя
вторым Стенли или первым Бартоном, не удавалось набросать простейшие кроки,
и то же самое было с языками: я мог читать на трех, но понимали меня только
на родном. Привычки к последовательным, обязательным и кропотливым штудиям
не было, поэтому в первые месяцы здесь мне приходилось тратить большую
часть сил именно на преодоление натуры. Здесь некому было сказать,
заступаясь за нерадивого гимназиста: "Господа, но ведь мальчик пишет
стихи!.." Здесь все писали стихи. И одновременно - никто.
Потому что не стихи нас учили писать, а находить в стихотворческом
исступлении истиное Слово, запоминать его и никогда не применять.
Каково было мне, синдику Цеха поэтов, осознавать, что мое умение и знание
стиха - сродни папуасскому понятию об устройстве аэроплана:
Единственное, что меня примиряло с реальностью - так это то, что и Ося, и
Есенин, и покойный Блок, не говоря уже об Аннушке, чувствовали бы себя
здесь столь же неуверенно и неуютно. Аннушке трудностей добавило бы еще и
то, что одевались мы в холстину, спали на циновках и ходили босиком, как
абиссинские ашкеры. Но вовсе не от бедности - по уставу.
Никогда я не писал так много и так странно. Что-то выходило из меня,
отливаясь в строки. Но что - не знаю, не помню, а восстановить не
получается. Помню только, что писать нам дозволялось лишь в огромных черных
книгах, похожих на амбарные, причем на каждой странице изображены были
запирающие знаки.
Специальный служитель выдавал нам эти книги и забирал в конце дня.
Землетрясения на Мадагаскаре случались удивительно часто: Помню, как в
шестнадцатом году в госпитале встретил я родственную бродяжью душу -
ротмистра Юру Радишевского. Вот закончим войну, мечтали мы, спасем
цивилизацию от тевтона, проедем на белых конях по Берлину, залезем, в
посрамление всем, на купол германского Рейхстага, водрузим там российский
флаг - а потом, всюду чтимые победители, закатимся как раз сюда, на
Мадагаскар, обойдем его весь года за два, станем вождями племен или
великими географами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26