А при обыске самого дома
спасла дичайшая - неэвклидова, смеялся отец - планировка
помещений. Каморку, примыкавшую к ванной комнате, сыщики не
смогли ни увидеть, ни вычислить. Они ушли, злые, дальше - а
Светлана, взяв веник, обмерла: к венику прилипла кровавая
тряпица... Впервые в жизни она упала в настоящий обморок.
Конец вечера прошел гнусно. Билли ревел, она тоже ревела и
ко всем цеплялась. Отец, наконец, заперся в своей комнате,
доктор попытался вступиться за него - и получил в ответ все, на
что способна злая и перепуганная до смерти женщина. Оставшись
одна, она налила себе полстакана бренди и выпила крупнями
глотками, как остывший чай. Вскоре - поплыло перед глазами, она
уронила голову на скрешенные руки - и застыла...
Смерть опять ласково потрепала ее по щеке.
Их повесили бы всех - даже маленького Билли. За
укрывательство террориста и шпиона
наказание было одно. А Левушка - да, он именно шпион и террорист.
Убийца. Из тех, кто охотился в ночи за мастерами и их подручными,
за офицерами у них на службе и за Бог знает кем еще; в школе,
куда Светлана приходила три раза в неделю, шепотом рассказывали
очень странные вещи. Но почему-то той ночью никак нельзя было не
пустить его в дом... стук в окошко и слабый прерывающийся голос:
"Светлана Борисовна... это я, Лев Каульбарс... вы меня
помните?.." (Еще бы не помнить...) И уж подавно нельзя было
выдать его трудовикам, спасая себя, спасая Билли... Ничего не
понимаю, подумала Светлана.
Ночью громыхало совсем рядом - она не слышала.
Утром в доме какие-то люди говорили по-русски.
Измятая и растрепанная, она вышла в холл. Доктора обступили
четверо в черном - морская пехота. С английским у них было не
очень, а доктор от волнения путался в своем своеобразном русском.
- Господа, нельзя ли потише?- хрипловато сказала она.- Вы
разбудите ребенка.
Все обернулись и посмотрели на нее, как на заговорившую
кошку. А у Светланы вдруг громко ударило сердце...
- Завитулько...- голос упал до шепота.- Дядька Игнат...
У подилого - ох, почти старого! - и уже не боцмана, а
лейтенанта, огромного, багрового от загара - глаза жутко
раскрылись.
- Светочка? - не поверил он. - Капитанова дочка?
- Да!
- Светочка!!!
Он облапил ее и сжал до хруста.
- Завитулько, пусти... я ж тебе не матрос, а барышня...
- Не верь, глазам своим не верю! А капитан-то где, сами-то
их благородие - где?
- Да спит он, спит наверху...
На стук и голос Борис Иванович не открыл, пришлось ломать
дверь. Он лежал на кровати одетый и правда - будто бы спал.
На островах Эстер и Левиатон власть трудовиков не
утвердилась. Присылаемые центральным правительством эмиссары
куда-то беззвучно исчезали, их отрядики разоружались - тоже
беззвучно. Коменданты продолжали исполянть свои обязанности.
Постепенно и незаметно Форт-Эприл стал чем-то вроде временной
столицы "прежнего" Мерриленда. Лорд Тайберн, министр финансов в
правительстве Хоука - единственный оставшийся в живых преемник
убитого президента (по цепочке: президент - спикер парламента -
министр обороны - министр финансов...).- формировал
правительство, армию, флот, вел переговоры с Палладией. Военные
действия как бы не касались этих пограничных островов, и более
того: огромное число меррилендцев, попавших в плен, вдруг каким-
то образом оказывалось на острове Эстер, где их размещали в
военных лагерях и обучали новым приемам боя. Приписанные к Порт-
Эстер быстроходные паровые корветы "Кастор", "Аякс" и "Поллукс"
часто появлялись у восточных берегов Острова. Тридцатого июня,
незадолго до одного такого визита (вялая стычка "Аякса" с
парусным крейсером "Кей", окончившаяся ничем), Глеб и получил ту
телеграмму. Неделю она проблуждала в поисках его... Осенью,
отлеживаясь в госпитале маленького городка со странным названием
Вечер, он наткнулся на подшивку форт-эприлских газет и прочел,
что полковник Вильямс скончался от ран двадцать первого июня и
похоронен на Комендантском кладбище. Телеграмму он отпарвил
двадцать третьего, а шестнадцатого июля был вполне жив - хоть и
измучен до полной потери чувств...
От соляровой вони Турова вывернуло несколько раз подряд. и
сейчас он напоминал себе себя же лет двадцать назад - тогда, в
бытность сопливым мальчишкой-опером, он надышался дымом сжигаемой
конопли неподалеку от Фрунзе. Жара там была сокрушительная...
Будто бы стало много-много Туровых, вставленных один в другого,
как матрешки. Когда наружный, самый большой Туров двигался, шел
куда-то - остальные немного отставали и вытягивались за ним
длинным щлейфом, причем каждый из этих отстающих чувствовал и
думал что-то одно: что чешется проросшая на шее шетина, что
слезятся глаза, что хочется спать и просто не знать ни о чем, что
все идет, тьфу-тьфу, по плану, что саперы молодцы, не ожидал, что
завтра нужно вернуться в Москву, идут большие перетряхи, как бы
Вась-Вась не напортачил, что штатники... Самый большой, наружный
Туров - как бы не чувствовал ничего. Он просто стоял и смотрел,
как на расчищенный и отсыпанный пятачок въезжают и строятся в
линейку танки. Они выезжали лоснящиеся, мокрые от дождя,
хлещущего на той стороне, высвеченные сзади прожекторами и потому
ставшие чудовищно искореженными сгустками тьмы, уползающими от
огня. Дождь, пар, двм, перенасыщенные светом - пылали, как вход
в преисподнюю, как паровозная топка...
Туров ненавидел танки.
Он ненавидел их так, что с трудом мог сдерживать себя.
Странно: он вырос в военном городке под Читой, рядом с
танкодромом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82