Файзула их каждый день в кучи сметает. Но их разносит по всей улице. Над трамвайными путями даже табличка повешена: «Осторожно, листопад!» И трамваи притормаживают. А для машин вывеска: «Бойся юза!» Юз — это когда машину боком несёт.
Я стою возле наших ворот и смотрю на прохожих. Некоторых я знаю в лицо. А они и не знают, что я их знаю. А может, и они меня знают в лицо, но им надоело на меня смотреть.
Я стою возле ворот и трогаю языком временную пломбу.
Вон почта — через улицу наискосок. Я думаю, там сейчас сортировка идёт.
Никого нет, одна Куркина
Подворотня нашего дома вся исчирикана. Тут одни сплошные ужасы. Просто кошмары! По-моему, если незнакомый человек прочтёт всё, что здесь написано, у него волосы встанут дыбом. Он даже может повернуть обратно, только бы не входить в этот дом. Потому что выходит, что в доме живут одни бандиты и людоеды.
Например, здесь нарисованы череп и кости, а под этим надпись: «Тентелев, береги свой скальп!» Это я написал. Или вот: «Скачков, берегись, даже когда спишь!» Это написал Тентелев.
Тут ещё много всякого такого. Файзула сначала стирал, стирал надписи, а потом махнул рукой.
Но одну надпись я сам стёр. А именно: «Саня + Поля =?» Вместо этого я написал: «Ну и дура ты, Куркина!»
Теперь я ничего не буду писать про Тентелева. Это ж надо, нахал какой! Теперь я с ним так рассчитаюсь! Наличными.
Я вошёл во двор и крикнул:
— Тентелев, эй, Тентелев!
Но его окно не открывалось. Может, он ещё не пришёл.
Зато Куркина с самого верхнего этажа высунулась.
— Скачков, — кричит, — не мешай уроки делать! Как пришёл, так и кричит! Прямо уши болят от твоего крика.
Я кричу:
— Молчи, Куркина! Закрой поддувало!
Тут Куркина начала кривляться.
Я тогда кричу:
— Михеев!
Но и у Михеева окно закрыто. Может, не слышит.
Тётя Сима высунулась из своего окна и говорит:
— Будет тебе выкрикивать! Поди поешь рыбного супу.
Я говорю:
— Мне нельзя, тётя Сима, я зуб лечил. Мне теперь два часа нельзя ни есть ни пить. Только кричать можно.
— Вот наказание-то, — говорит тётя Сима.
«Не буду, — думаю, — здесь стоять». Стоишь, как на трибуне. И каждый тебя дёргает. Пойду лучше к Михееву на лестницу, подожду его. А сверху увижу, как Тентелев придёт.
Почта теперь уже скоро. Почтальона сразу увижу, наша ведь парадная напротив.
С Михеевой лестницы нашу комнату видно насквозь. Даже щели между половицами, даже ручку дверную. Ручка медная, гранёная, она мне до сих пор ладонь холодит. Она кислая на запах и на вкус.
В нашем флигеле на каждом этаже маленькая квартира: комната и кухня. Сразу видно, в нашу квартиру ещё никого не вселили. Стоит слепая и глухая…
Я даже не знаю, сколько я просидел на этом подоконнике. Кто-то проходил, а я и не видел. Не обращал внимания. Может, я просто сидел и ни о чём не думал? Но тогда как бы я вспомнил про пожар?
А я так хорошо вспомнил про пожар, что мне даже показалось, будто снова кто-то мне спать не даёт, почему-то одеяло стянули…
Про пожар
…Кто это ему спать не даёт, почему одеяло стянули? Да нет же ещё, нет… Лампы под потолком горят, но как-то тускло, рассеянно, как в бане. Воздух вокруг них светится, какие-то струи плывут, закручиваются… Дым, это дым. Может, ему сон такой снится?
Нет, это не сон. В горле горько и сладко, Саня кашляет и садится на кровати. Над ним мама стоит, волосы её окутаны белым облаком.
— Да скорее же, — говорит она, — вот штаны, давай ноги, ах ты, господи, он ещё спит!..
— Готовы? — откуда-то из-за дыма спрашивает отец и тоже кашляет.
— Он ещё не одет.
— Да не надо ничего, заворачивай его в одеяло!
Нет, это не сон.
— А что это? — кричит Саня. — А что?
— Пожар, вот что, — говорит мама, и слёзы её капают на Санино лицо, а руки не слушаются.
Теперь только он видит, как за окном бушуют чёрные, подсвеченные чем-то снизу клубы дыма. Они рвутся вверх с яростью и нетерпением. В комнату дым просачивается из каких-то невидимых щелей, лениво гуляет по полу, неохотно ощупывает стены.
— Я возьму его! — кричит отец и подхватывает завёрнутого в одеяло Саню.
— А мне что брать? Что мне брать? — кричит мама и плачет и мечется по комнате, хватая какие-то вещи.
— Носовой платок! Или лучше — мокрое полотенце. Намочи полотенце!
«Полотенце, да ещё мокрое, — думает Саня, — зачем?»
Ах, как странно сидеть на руках у отца завёрнутым в одеяло! Давно отец не брал Саню на руки, уж слишком он стал тяжёл.
А дым саднит, запирает горло. Пожар в их флигеле!
— Что же это горит? — спрашивает Саня и кашляет.
— Да молчи ты! Рот закрой!.. Квартира Рюминых горит.
— Ой, да не Рюмины горят, а все мы горим! — кричит мама. — Весь флигель насквозь прогорит, мы ведь тут как в трубе!
— Кончай панику! — Отец укутывает Саню с головой. — Через полотенце дыши! — кричит он маме. — Держись за меня! Не отпускай!..
Саня слышит, как отец открывает входную дверь.

Лестница наполнена криками, каким-то смутным гулом. Саня приоткрывает одеяло, но, кроме густого, тускло освещённого дыма, ничего не видит. Он даже через одеяло чувствует, как горяч этот дым.
Отец идёт вниз, осторожно ощупывая ногою ступени. Мама, держась не за отца, а почему-то за Санину ногу, крадётся сзади. Сане тяжело дышать, глаза его слезятся, рот наполняется горькой слюной. Внизу, куда они идут, что-то падает с гудением и треском. Вверх вздымаются искры.
Отец останавливается и колотит ногой в чужую дверь. По числу поворотов Саня понимает, что он стучит в квартиру, чёрные двери которой выходят на их лестницу. Мама тоже колотит двумя кулаками.
— Слышу, слышу! — доносится изнутри.
Лязгает запор, гремят какие-то вёдра.
— Ой, с ребёнком, да что же это!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28