Говард Ф.Лавкрафт.
Он

Я увидел его бессонной ночью, кода в отчаянии скитался по городу, тшась
спасти свою душу и свои грезы. Мои приезд в Нью-Йорк был ошибкой: я искал
здесь необычайных приключений, удивительных тайн, восторгов и душевного
подъема от заполненных людьми старинных улочек, что выбегали из недр
заброшенных дворов, площадей и портовых причалов и, после бесконечных
блужданий вновь терялись в столь же заброшенных дворах, площадях и портовых
постройках, или среди гигантских зданий современной архитектуры, угрюмыми
завилонскими башнями стремящихся ввысь. Вместо этого я пережил лишь ужас и
подавленность. Они угрожали завладеть иной, сломать мою волю, уничтожить
меня.
Разочарование пришло не сразу. Впервые я увидел город с моста, на
закате величественный город и его отражение в воде: все эти фантастические
шпили крыш и постройки, схожие с древними пирамидами, выступающие из
лилового тумана, как экзотические соцветия, дабы открыть свою красу облакам,
пылающим на закатном небосклоне, и новорожденным звездам первенцам ночи.
Затем над зыблющимися волнами моря одно за другим стали вспыхивать окна, на
освещенной воде мигая, плавно скользили фонари, пение рожков и сирен
сливалось в удивительной, причудливой гармонии, и город, окутанный звездным
покрывалом, сам стал исполненной фантастической музыки грезой. Грезой о
чудесах Каркассона, Самарканда, Эльдорадо и прочих величественных, сказочных
городах. А потом я блуждал по столь милым воображению моему старинным улицам
узким, кривым проулкам и переходам, офажденных красными кирпичными домами в
архитектурных стилях ХУШ-начала XIX веков, где окна мансард, мерцая огнями,
косились на минующие их изукрашенные кареты и позолоченные экипажи. Четко
осознав, что вижу воочию свою давнюю мечту, я и вправду решил, что передо
мной подлинные сокровища, что со временем родят во мне поэта.
Однако моим честолюбивым устремлениям, к счастью, не суждено было
осуществиться. Безжалостный дневной свет поставил все на свои места,
обнаружив окружающие запустение и убожество. Куда ни кинь взгляд всюду был
только камень он взмывал над головой огромными башнями, он стлался под ноги
булыжником тротуаров и улиц. Я будто очутился в каменном мешке. Вероятно,
лишь лунный свет способен был придать этому толику магии и очарования.
Бурлящие толпы на улицах, напоминавших каналы, были мне чужды все эти крепко
сбитые незнакомцы, с прищуренными глазами на жестоких смуглых лицах, трезвые
прагматики, не отягощенные грузом мечтаний, равнодушные ко всему окружающему
что было до них голубоглазому пришельцу, чье сердце принадлежало далекой
деревушке среди зеленых лужаек?
Итак, вместо писания стихов, что было моей мечтой, я предался унынию.
Мною овладела неизъяснимая тоска. И страшная истина, которую никто и никогда
не решался приоткрыть, тайна тайн встала передо мной: этот город камня и
режущих звуков не способен сохранить в себе черт старого Нью-Йорка, так же,
как Лондон старого Лондона, Париж старого Парижа, что он фактически мертв,
все проблески жизни покинули его, а его распростертый труп дурно
набальзамирован и заселен странными существами, в действительности не
имеющими с нами ничего общего. Это неожиданное открытие лишило меня сна,
хотя я отчасти вновь обрел былую уравновешенность, когда перестал днем
выходить из дому, а лишь по ночам, когда мрак вызывал к жизни то немногое,
что уцелело от прошлого, нечто бесплотное, подобное призраку. Отыскав в этом
некое своеобразное облегчение, я даже написал несколько стихотворений, и
оттягивал пока возвращение домой, чтобы родители мои не почувствовали, какой
постыдный крах постиг все мои планы и надежды.
И вот, прогуливаясь одной такой бессонной ночью, я встретил человека.
Случилось это в замкнутом дворике Гринич-Виллидж, где я поселился по
неопытности, прослышав, что именно этот квартал избрали себе пристанищем
поэты и художники. Старомодные лужайки и особнячки, миниатюрные площади и
дворики действительно привели меня в восторг, и даже когда я узнал, что на
деле поэты и художники это горластые лицемеры, чья экстравагантность и
оригинальность всего лишь мишура, а жизнь свою изо дня в день они посвящают
противоборству с целомудренной красотой, составляющей сущность поэзии и
живописи, я остался здесь из пристрастия к этим древним, осененным веками
местам. Я представлял себе, как все выглядело здесь в те времена, когда
Гринич был тихой деревушкой, которую еще не успел поглотить город-монстр.
Предрассветными часами, когда гуляки расходились по домам, я скитался порой
одиноко по таинственным извивам этих улочек, предавшись размышлениям о том,
какие загадки оставило им в наследство каждое минувшее поколение. Это
укрепляло мой дух, питало поэтическое воображение, которое таилось в самой
глубине моего существа.
Он подошел ко мне в тумане августовского утра, около двух часов, когда
я пробирался через изолированные дворики, куда можно было попасть, лишь
минуя темные коридоры примыкающих домов, хотя когда-то эти дворы являли
собой сплошную цепь живописных проулков. Случилось так, что я услышал об
этом, и понял, что нынче их уж ни сыскать ни на одной карте. Но сама их
заброшенность служила для меня основанием для еще большей любви к ним, а
потому я принялся выискивать их с удвоенной энергией.
1 2 3 4 5