Я обещаю, что не буду вам судьей, но мне необходимо знать все. Я понимаю, что вас это не слишком обнадеживает — вы ведь меня почти не знаете, — но я не смогу помочь вам, если вы не пойдете мне навстречу.
Адам замолчал. Долгую минуту Перегрин молча, не шевелясь, смотрел на него, потом глубоко вздохнул и провел рукой по лицу и подсыхающим волосам, сдвинув очки.
— Простите меня. Я… Я никогда не говорил об этом ни с кем. С чего мне начать?
— Ну, обыкновенно принято начинать сначала, — заметил Адам. — Так когда вы в первый раз заметили за собой способность видеть?
Перегрин с усилием вздохнул и на мгновение снял очки, чтобы потереть глаза тыльной стороной ладони. Потом он снова надел очки и уставился на стакан виски в руке.
— Я… мне трудно припомнить время, когда я не мог этого, — пробормотал он. — Когда я был маленьким, я видел много всякого такого — вещи, которых на самом деле не было. Ну, я видел картины на стенах, которые потом оказывались пустыми, видел в зеркале рядом со своим отражением другие лица. Иногда вокруг меня происходили события словно как из других времен… — Он осекся и замолчал.
— Вас пугало то, что вы видели? — спросил Адам. Вопрос этот, похоже, застал Перегрина врасплох: нахмурившись, художник стал вспоминать.
— Нет, если подумать, не пугало, — ответил он. — Вот отца моего это напугало до полусмерти, когда он узнал об этом. Он решил, что я серьезно нездоров.
Он вздохнул, переводя дух.
— Когда я был совсем еще маленький, у меня была куча друзей, которые то и дело ко мне приходили — рассказывали сказки, играли со мной. Я знаю, воображаемые друзья есть у многих детей, но рано или поздно все из этого вырастают. Мои же казались совсем настоящими. Когда я пошел в школу, некоторые помогали мне делать уроки. Некоторые даже подсказывали мне на экзаменах, хотя полностью ответ не давали ни разу.
Он покосился на Адама, но тот молчал, не перебивая.
— Это… Это казалось таким естественным, что я как-то над этим даже не особенно задумывался, — продолжал он, — пока не начал разговаривать с другими мальчиками. Только тогда я понял: никто, кроме меня, не догадывался о существовании моих друзей. А в конце концов я совершил ошибку, рассказав об этом отцу.
— Почему вы считаете это ошибкой?
Перегрин передернул плечами и поморщился.
— Если бы вы знали моего отца, вы бы не стали обращаться к нему с этим. Он типичный твердолобый реалист. Даже мысль о том, что его сын может быть таким впечатлительным, просто приводила его в ужас.
— Значит, вы обсуждали с ним это в подробностях?
— Я бы не назвал это “обсуждением”, — возразил Перегрин, скривив губы. — Скажем так, мы просто обменялись репликами. Он недвусмысленно заявил мне, что мое чрезмерно развитое воображение недопустимо. Увы, это мало помогло. Собственно, стало только хуже. Казалось, чем больше мои смятение и досада, тем больше всякого я вижу… — Он снова опустил взгляд на виски.
— Сколько лет вам тогда было?
— Около одиннадцати, — почти беззвучно ответил Перегрин.
— Вы не знаете, ваш отец собирался обследовать вас у психиатра?
Перегрин мотнул головой, не решаясь встретиться с Адамом взглядом.
— Он считал, что, если об этом узнают, это плохо отразится на репутации семьи. В конце концов он отказался от мысли переубедить меня и просто объявил, что если я… если я хочу остаться его сыном, я должен научиться владеть своими бреднями.
Адам только кивнул. Подобные истории он наблюдал уже много раз.
— Продолжайте.
Перегрин на мгновение зажмурился, потом вновь заговорил:
— Как вы можете себе представить, угроза была не из пустых. Я предпринял все, что мог, чтобы не видеть тот, другой мир. Мне кажется, его метод был достаточно эффективен, так как к тринадцати годам мне удалось наконец избавиться от всего этого.
Голос его звучал уныло, никак не радостно.
— Давайте-ка на минутку отвлечемся, — как бы невзначай сказал Адам, помолчав немного. — Когда вы начали рисовать и писать картины?
Перегрин облегченно вздохнул.
— Ну, это-то проще, — ответил он. — Это было в начале третьего года подготовки, когда все мои видения прекратились. Я поступил в художественный класс. — Он улыбнулся воспоминаниям. — Это было потрясающе. Я и не предполагал, что во мне может быть столько тяги к искусству. В конце концов, этот совершенно новый мир открылся мне как бы в утешение за тот, который я потерял.
— И что вы тогда рисовали? — спросил Адам, пытаясь увести разговор в сторону от все еще видимого глазу эмоционального минного поля.
— О, ничего особенного: славные безобидные пейзажи, дома… С упором на перспективу. — Теперь, когда речь зашла об искусстве, голос Перегрина звучал увереннее. — Большинство моих одноклассников терпеть не могли отрабатывать технику, но для меня упражнения по перспективе были чем-то вроде… Ну, не знаю… Вроде волшебства. То есть были, конечно, правила, которым надо было следовать, но возможности при этом открывались почти безграничные. Учительница живописи проявляла ко мне благосклонность, так что я понемногу восстанавливал уверенность в себе.
Он пригубил наконец свое виски и задумчиво продолжил:
— Все стало еще лучше, когда мы занялись живой натурой. Портреты сразу стали моим коньком. В выпускном классе я написал портрет старшего преподавателя в образе Роберта Брюса так хорошо, что его отметили премией. Это сыграло важную роль. Мой отец с сомнением относился к моему увлечению искусством — мне кажется, он предпочел бы какие-нибудь спортивные достижения, — но ведь с репродукцией на обложке “Скоттиш Филд” не поспоришь! К счастью, я сдал экзамены так удачно, что даже он не смог возмутиться ЭТИМ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100