На другой день я опять повстречался с этими ребятами у бочки, но они только усмехнулись между собой и на меня глянули вроде не сердито.
Подошла первая получка. Кроме двух серебряных рублей и трех гривенников, я получил еще одну монетку, такую новенькую и светлую, будто ее из солнышка сделали. Дядя Федор, когда продал овес в Камышлове осенью, показывал нам с Павлом пятирублевый золотой. Он был в точности такой же. У меня екнуло сердце. Я даже не решился сразу отойти от окошечка. "Пойду, а кассир вдруг спохватится, что ошибся, и стражника позовет", - думал я. Кассир действительно как-то нехорошо покосился на меня, а потом глянул в окошечко и грубо сказал:
- Чего рот разинул, проходи! Меня быстро оттеснили.
Выйдя за дверь, я несмело разжал кулак и с бьющимся сердцем глянул на светлую монетку; это был грош - полкопейки.
После получки снова пошло все по-старому, и я уже уверился, что так до конца и буду работать. Но то, чего я боялся, все же случилось: из забоя, от наших деревенских, меня перевели на другое место, к чужим ребятишкам. Вышло это неожиданно. Напали мы с Фролкой в забое на широкую жилу асбеста. Сначала прибежал десятник нашего участка, а через час пришел и сам управляющий.
- Богатая жила, богатая... - повторил несколько раз управляющий, тыча в твердую породу кончиком тросточки. - Разрабатывайте поживее. Кто у вас стоит на этом месте? - спросил он у десятника.
Тот показал на Фролку и на меня.
- Этот мальчик работает в забое? - удивленно пожал плечами управляющий. - Сколько лет ему?
Десятник вопросительно глянул на меня.
- Двенадцать, - не задумываясь, ответил я, накинув себе лишний год.
- М-да... - протянул управляющий. - Много такой наработает!.. - Он снова повернулся к десятнику: - Сейчас же поставьте на это место взрослого, а мальчика переведите на просевку мусора.
У меня упало сердце. Я с тоской глянул на Фролку и почувствовал, что меня начинают душить слезы.
- Ничего, не в Америку отсылают. Тут же, поблизости будешь, успокаивал меня Фролка, заметив мои слезы.
Но я прислонился к стенке забоя и заплакал навзрыд.
Поставив на мое место Мишку Косого, десятник повел меня на новую работу.
Почти что рядом с разрезом я увидел груды асбестового мусора и высокие покатые решета, у которых с железными лопатами в руках работали ребятишки...
Поставили меня к решету вместе с одним бойким и разговорчивым парнишкой. Ростом он был с меня, только рябой и курносый. Разговаривать за работой было трудно, но к обеду я уже знал, что он из деревни Петушки, из-под Каменского завода, и зовут его Елёской; на прииски пришел вместе с отцом, который работает в мокром забое; знал, что есть у них в деревне силач Сенька Оглоблин, которого все боятся.
- Ежли Сенька осердится на какого-нибудь мужика, - рассказывал Елёска, - бить не станет, а снимет с его головы шапку, приподнимет угол первой попавшейся избы и прищемит шапку. Попробуй вытащи!
Мне тоже захотелось перед Елёской похвастаться, и я рассказал ему, как Митрий Заложнов поднимал на себе лошадь. Елёска только хмыкнул:
- Подумаешь, лошадь! Изба-то потяжельше.
Работали мы с Елёской за разговорами не очень шибко, но кожа на ладонях от черенка лопаты все же начала гореть.
Перед самым обедом Елёска наклонился ко мне и почти шепотом сказал:
- Знаешь что, Степка, давай купим белого хлеба. Фунт на двоих. Хочешь?
Я не знал, что сказать. Деньги после получки я отдал Павлу, и в кармане у меня лежал только один грошик, тот самый, который я принял за золотой.
- Деньги у меня есть, - словно угадал мои мысли Елёска. - Только недостает немножко. Фунт четыре с половиной копейки стоит, а у меня только четыре.
Я достал из кармана грошик.
- Вот здорово! - обрадовался Елёска, кладя его себе в карман.
Как только заревел гудок на обед, мы побежали в приисковую лавку. Приказчик взял булку с подрумяненной коркой, большим ножом отрезал горбушку и положил на весы... Выйдя из лавки, мы тут же присели возле сосны, и Елёска разломил горбушку пополам. Белого хлеба он тоже, видать, никогда не едал, и откусывали мы понемногу, подбирая каждую крошку на подоле рубахи.
Доев хлеб, мы пошли с Елёской вместе. Жили они с отцом, оказалось, в той самой рабочей казарме, которая стояла через канаву от нашего барака. Узнав об этом, я не рассказал Елёске, как тогда обманулся с их казармой, приняв ее за хозяйский дом, но о хозяине все же у него спросил.
- Так и станет он тебе тут жить, - уверенно начал Елёска. - Тут у него управляющий. А сам-то живет в другом государстве. Туда и кудельку нашу велит отправлять. Тамошний-то царь, сказывают, никаких денег за нее не жалеет, одежу из нее своим солдатам припасает. И эту одежу, сказывают, ни сабля не рубит, ни огонь не берет.
Я и не заметил, как мы дошли до нашего барака. Елёска вприпрыжку побежал на ту сторону канавы, а я подошел к дымному костру, где Анисья и Павел собирались ужинать.
- Товарища себе нашел? - с улыбкой заметил Павел, довольный, что пришел я с работы веселый, а не заплаканный, каким уходил утром из забоя.
С Елёской мы действительно подружились сразу. Но дня через два и других ребятишек на просевке я знал уже по именам и кто из какой деревни. А когда на приисках произошла забастовка из-за "вечорки", я подружился и с ними.
Кроме рабочего дня, на приисках ввели еще трехчасовую вечернюю работу, вечорку. Введена она была для желающих, но оставались на нее почти все.
Приходить поздно с вечорки мы вроде и попривыкли, будто бы так и надо было, но многие, видно, были недовольны, даже из наших деревенских кое-кто поговаривал, что за вечорку мало платят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27