Глянув на солнце и покопавшись в узелках на телеге, хозяин позвал меня завтракать. Присев у разостланной на земле скатёрки, мы отломили по большому куску от калача и облупили по яйцу. Глянув на меня, хозяин недовольно заговорил:
- Долго что-то ковыряемся мы с тобой, Степка. У Сидорова побольше нашего пашни, а, сказывают, отсеялся. Надо кончать сегодня с бороньбой-то, завтра пахать начнем.
Позавтракав и закурив, он повеселел.
- Ладно, действуй, орел, дальше, солнце-то вон уж где. - Он показал рукой на макушки осинника за дальним полем. - Только не все время сиди на Гнедке-то, поводил бы и в поводу. Думаешь, легко возить-то тебя?
Я опустил глаза. "Больно мне нужно! Я и вовсе не сяду на твоего Гнедка", - хотелось мне сердито сказать хозяину, но я промолчал... На Гнедка в этот день я больше не садился.
На пашне то и дело попадались твердые большие комья, и как я ни старался ступать осторожно, часто так ударялся о них болячками, что тут же, остановив Гнедка, садился на пашню и корчился от боли, обхватив руками ушибленную ногу, измазанную гноем и землей.
В обеденную пору лошадей в этот день распрягали ненадолго - только чтобы покормить овсом и сводить на водопой, и все же боронить кончил я только в потемках.
Еще никогда не уставал я так, как в этот раз. Присев к телеге, после того как распрягли лошадей, я прислонился к переднему колесу и сразу заснул. Хозяин уложил меня на разостланное сено, укрыв тем же рваным полушубком, под которым я спал и вчера, но ничего этого я не слышал.
Укладывал он меня, наверно, с теми же шутками и прибаутками, что и вчера, но поспать как следует не дал, разбудил задолго до рассвета, надумав пахать при месяце. Вылезать из-под теплого полушубка было неохота, но раздумывать долго не пришлось: хозяин сдернул с меня полушубок и бросил на телегу. Ежась от холода, я быстро надел сермягу.
Лошадей запрягли "гусем": Гнедка - коренником, Буланку - впереди. Сидел я, когда пахали, всегда на Буланке.
Месяц, поднявшийся над березовым перелеском, залил все неясным, мутноватым светом; над болотом и над кустарником стоял белый туман.
Сделав несколько заходов, хозяин сбросил зипун.
- Не клюй носом, веселей держись! - подбодрил он меня.
Но не клевать носом я не мог. Дрема так и клонила меня к шее Буланки, который сразу замедлял шаг, как только переставал чувствовать повод. Когда же дрема одолела меня совсем, за моей спиной в дугу коренного со стуком ударился комок земли.
- Хватит дрыхнуть! - закричал сзади хозяин. - Не в гости приехал - в работниках живешь!
Я встрепенулся и стал колотить Буланку пятками по бокам.
- Что во сне-то видел? - грубовато, но уже примирительно спросил хозяин.
Я промолчал.
"Хорошо тебе... выспался днем-то", - с обидой подумал я.
Месяц над полем поднялся совсем высоко, но светать еще не начинало.
20. ЗИМОЙ
Как ни долго тянулось лето в работниках, но оно прошло, прошли и унылые осенние недели с туманами и холодными утренними зорями, когда я вместе с филатовскими ребятишками пас коров.
После покрова, когда уже выпал снег, я вернулся в свою деревню. Еще по дороге я узнал от людей, что мать вышла замуж за старого вдовца, портного Артемия, жившего в Зареке по соседству с Трифонихой. У моста через Калиновку мне навстречу попалась тетка Фекла. Остановившись, она пригорюнилась и даже прослезилась:
- Как жить-то будешь теперь, Степанушке? Изведет Анисья тебя. Парасковью-то ведь она из дому выжила. А то разве пошла бы мать за Артемия? Бросила бы тебя?
Я задумался: "Куда же мне пойти? К брату?.. К матери?.."
Пошел было к матери, но, дойдя до их двора, повернул обратно: побоялся Артемия и его женатого сына Федора. Перелез через изгородь и прямиком через огороды пошел к брату.
Дома застал одну Анисью. Она сидела на лавке и качала деревянную зыбку. Встретила она меня приветливо, подала поесть. Павел, узнал я от Анисьи, уехал по дрова.
- Маменька-то бросила тебя, сиротинку... - начала было Анисья жалостливо и даже утерла глаза краешком запона1, но сразу куда-то заторопилась и заставила меня сидеть с Алешкой. (1 3 а по н - фартук.)
Глянув из окна на побелевшую поскотину с одинокой березкой на бугорке, на Чорданский лес, запыленный добела первым снегом, я стал ходить по скрипучим половицам, чисто выскобленным и застеленным пестрыми половиками, осматривая все уголки в избе. Ничего вроде в ней с прошлой зимы и не изменилось, но без матери все стало как бы чужим.
Подойдя тихонько к зыбке и раздвинув над ней красную с петухами занавеску, я с любопытством глянул на Алешку. Прошлой зимой он был совсем беленький и еще без бровей, а сейчас - румяный и черномазый.
Может, от скрипа половиц, а может, оттого, что я долго на него смотрел, Алешка проснулся и заплакал. Я стал качать зыбку, но он не унимался, рожок тоже не брал, вертел головой и ревел все громче.
Сосок от коровьего вымени, надетый на кончик рожка, должно быть, ни разу не промывался, и от него ударяло в нос кислым запахом.
Когда Алешка охрип от крика, вернулась Анисья, а вскоре приехал из лесу и Павел. Я быстро надел сермягу и выбежал ему навстречу во двор. Павел обрадовался, заулыбался, но, узнав, что из Филатова я пришел пешком, глянул на мои разбитые обутки и молча стал распрягать Игреньку.
О матери не поминали, словно сговорились.
Вечером я побежал к Сереге. Отец его как раз вчера ездил в Камышлов и привез новую книжку - "Шут Балакирев". Сам Кузьма читал медленно, по складам, и всегда, бывало, заставлял нас по очереди читать вслух. Засиделись мы в этот раз над смешной книжкой до петухов, и дома мне пришлось долго стучаться в дверь:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27