Как в детстве, когда он убегал в лес, чтобы никто не видел его слез. Он пробрался через аккуратную дыру, которую непокорные сельчане прорезали в колючей проволоке, и зашел в лес. А лес молчал. Было сумеречно и необычайно тихо. И Голова решил прогуляться, чтобы немного просвежиться и забыть про тот ужас, который поселился у него в груди. Или ему все-таки привиделось? Он старался идти, не наступая на сухие ветки, чтобы не нарушать тишину. Грусть застилала его глаза черной пеленой, и он старался не оглядываться по сторонам, а внимательно смотреть себе под ноги, благо проклятый живот исчез и он мог, не нагибаясь, видеть свои ноги, которые словно сами собой привели его к большой поляне. К его удивлению, поляна была застроена покосившимися, покрытыми мхом серыми хатами, которые отнюдь не радовали глаз, как ладные дома жителей Горенки, стены которых, с легкой руки Богомаза, были расписаны лебедями и цветами, купающимися в ласковых лучах благодатного светила. А тут… Ни из одной трубы в небо не поднимался дымок. И тишина. Голова оторвал взгляд от мрачных хат и посмотрел на дальний угол поляны. Там что-то копошилось. Голова прищурил глаза, и перед его удивленным взором предстали огромные крысы вперемежку с зеленовато-серыми обличностями. У их ног скакали здоровенные жабы. И до Головы дошло. «Упыревка, – подумал он. – Так это Упыревка. Крысы и упыри собираются в поход. Неужели на Горенку? А куда же еще? Надо бежать, ударить в набат, предупредить всех пока не поздно!» И Голова побежал, а так как бегать ему было несвойственно, то он вскоре вспотел и запыхался, сердце его колотилось так, словно собиралось выпрыгнуть из груди, но Голова не сдавался. «Только я один знаю, что над Горенкой нависла смертельная опасность, – думал он. – Может быть, для этого я и появился на свет – для того, чтобы спасти родное село… И мне поставят памятник как марафонцу. Бегущий Голова. И детишки будут возлагать к нему цветы…» И он, сожалея о том, что Галочка не видит, какой он храбрый, добежал до Горенки, а точнее, до церкви, прожогом взлетел по винтовой лестнице на самый верх колокольни и судорожно вцепился в веревку, привязанную к языку колокола. И стал бить в колокол. Опустевшее по причине буднего дня село – понятное дело, потенциальные защитники Горенки почти в полном составе пребывали на столичных рынках и даже представить себе не могли, что они должны сражаться с крысами и упырями, – никак не отреагировало на звон колокола. Только батюшка Тарас, недавно проснувшийся под монотонный голос супружницы, читавшей ему вслух какую-то малопонятную книгу, принялся натягивать на себя одежду, чтобы броситься к колокольне и утихомирить распоясавшегося хулигана. Ему и в голову не могло прийти, что это на самом деле не колокол, а набат. А Голова тем временем, осознав тщетность своих усилий – общественность Горенки не спешила броситься в бой, – возвратился в сельсовет.– Беда! – закричал Голова, увидев Тоскливца. – На нас напали!– Налоговая? – мрачно осведомился Тоскливец, который всегда ожидал от жизни только самого худшего.– Упыри и крысы, – ответил Голова. – Они сейчас на поляне в лесу строятся, а потом двинутся сюда…– Почему сюда? – уже не мрачно, а сонно поинтересовался Тоскливец. – Неужели мы единственное село, на которое они могут напасть?Голова задумался.– Может быть, и не единственное, – сказал он. – Но ведь крыс тянет сюда как магнитом. И думаю, что тот упырь, который, за мной гонялся, оттуда же. Если только это был не ты. Ты ведь тоже упырь, а? Скажи мне правду наконец! Ведь ты понимаешь, я должен знать, кто у меня сотрудники. Говори, говори!Но он не на того напал. Тоскливец отнюдь не собирался делиться с ним своей тайной, если она у него и была.– Чушь несете, Василий Петрович! – ответствовал тот. – Ну какой же я упырь? Я ведь колбаской питаюсь, а не кровью. Если кто у нас в селе кровь и сосет, так это Гапка, ваша бывшая супружница, стало быть, и Клара иногда… Но ведь нельзя обвинить супружниц в вампиризме за то, что они на протяжении всей жизни нас воспитывают…Тоскливец поморщился.– Моя, правда, загадочно помолодела, – продолжал он вслух свои рассуждения. – Но, думаю, это не от общения с упырями, а, скорее всего, от женской логики и свежего воздуха.Вспомнив о молоденькой супружнице, хотя и бывшей, которая обитала, однако, у него, Тоскливец сладострастно вздохнул и тревожно взглянул на кукушку, но та спряталась в домике и каким-то одной ей известным способом скрутила из него Тоскливцу фигу. Часы показывали какую-то ересь, которую можно было истолковать как девяносто девять часов или девяносто девять минут: какой-то негодяй что-то натворил со стрелками, а наручные часы Тоскливец отродясь не покупал из экономии. Он наверняка знал, что утром надо идти в присутственное место, а вечером – домой. По телевизору скажут, когда ложиться спать, а по радио – когда вставать. Наручные часы в его ритме жизни были ненужной роскошью. К тому же он боялся времени – оно то прыгало галопом, когда он наслаждался молоденькой Тапочкой, то тащилось, как телега, а то и вообще застывало на месте, когда его, что бывало очень редко, парализовывала скука. Часы могли напомнить о том, что жизнь быстротекуща и что в загробной жизни ему вряд ли удастся драть подношения с мужиков, подлизываться к бабам и наслаждаться своей единственной, но такой полезной книгой. Тоскливец, одним словом, жил в своем собственном времени и, если бы мог, – то и в своем собственном измерении. Но последнее было ему пока не дано, и ему приходилось мириться с тем отвратительным фактом, что в этом бренном мире он вынужден якшаться с отвратительными типами, которые иногда дают совершенно безумные приказания, которые он вынужден выполнять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87