Не-ет, брат, - поцелуй меня у спину, бо я на Спаса мед ел. Я тебя, брат, так распатроню!..
Несмотря на то, что вольноопределяющийся по обыкновению молчит, ефрейтор чувствует себя несколько сконфуженным. Он отводит глаза в сторону и старается замять вопрос о правильности произношения.
- Скажи мне, Шевчук, что такое часовой?
Шевчук по-прежнему нахохливается, моргает глазами и отвечает:
- Часовой есть лицо неприкосновенное.
- Правильно. А почему, Бондаренко?
- Потому что до его никто не смеет дотронуться.
- Верно. Садись, Бондаренко. А что бывает у противном случае, Сироштан?
- У протывном случае строго зиськуется, - говорит Сироштан мрачным голосом и не глядя на ефрейтора. Этот ответ вдруг почему-то возмущает Верещаку.
- Как же ты разговариваешь с начальством. Сироштан? Разве ж тебя не учили, как с начальством разговаривать? А? Поверни ко мне свою собачью морду и отвечай: как ты должен разговаривать с начальством?
- Я должен отвечать только, когда меня спрашивают, глядеть начальнику в глаза, говорить бодро и весело, и притом всегда чистую правду, произносит Сироштан еще более угрюмым тоном.
- От, видишь. А ты свою лыку воротишь от начальника. Садись. Овечкин, ежели ты часовый, то для чего поставлен на пост?
- Для того, чтобы я не спал, не дремал, не свистал, не курил, не разговаривал и подавал честь гг. офицерам.
- А еще?
- И чтоб я не принимал от посторонних лиц никаких предметов и вещей на хранение.
- Хорошо, садись. Повторите, вольноопределяющийся, для чего часовый поставлен на своем посту?
- Для того, чтобы охранять вверенный ему пост, - спокойно отвечает вольноопределяющийся.
- И опять брешешь! - сердито кричит Верещака, топая ногой. - Повтори то, что тебе приказано, и больш никаких!..
- Слушаю, г. ефрейтор. Но в уставе прямо сказано. И третьего дня поручик Зыбин объяснял...
Упоминание о поручике окончательно выводит Верещаку из себя. Мягкий и участливый ко всем солдатам, поручик Зыбин держится с Верещакой чрезвычайно сурово и часто осаживает его за бестолковость и жестокость в обращении с новобранцами. А несколько дней тому назад он даже вызвал Верещаку в фельдфебельскую комнату и там, глаз на глаз, сказал ему. грозя перед его носом рукой в надушенной замшевой перчатке:
- Я вижу, Верещака, что у тебя молодые запуганы. Поэтому запомни, болван, что если я узнаю, что ты хоть пальцем тронул новобранца, сейчас же подам рапорт и - под суд! Понимаешь? Ступай...
Тогда произошло удивительное явление. Верещака, многократно битый за свою трехлетнюю службу - сначала дядьками, а потом унтер-офицерами и фельдфебелями, - вдруг впервые почувствовал себя глубоко оскорбленным коротким и презрительным выговором, который ему сделал этот застенчивый, ласковый поручик с лицом хорошенькой девочки. Непонятная обида до сих пор еще не улеглась в сердце ефрейтора, и слова вольноопределяющегося вдруг сообщили ей новую остроту.
- Что ты мне в нос тычешь своего поручика? - закричал он. двигая сердито и хвастливо бровями и тряся серебряной серьгой, вдетой в правое ухо, - Теперь я тебе поручик - и никаких! В чем состоит воинская дисциплина? Делай же, что прикажет начальник, а против государя не облай. От что! А ты мне - устав. Здесь я для тебя устав. Здесь, у казарме, я для тебя царь и бог и больш никаких! И просю не рассуждать, о чем не понимаешь. Поручик! А почему ты знаешь? - и ефрейтор с размаху стукнул кулаком о подоконник, - почему ты знаешь, што я сам не можу быть поручиком? А вот захочу и подамся в юнкерское училище, на обучение. Шо? Зъел? Из коридора громко раздается начальственный голос старого унтер-офицера Ковалева:
- Третий взвод, в баню! С узелками на правый фланг казармы - бегом! Лица у новобранцев оживляются, а руки нетерпеливо ерзают по коленям. Ефрейтору хотелось бы лишний раз проявить свою власть и задержать на несколько минут молодых, но он сам побаивается горячего и дерзкого на руку Ковалева.
- Ну, лаборданцы... до следующего раза. - говорит он, притворяясь, что это милостивое разрешение зависит исключительно от него. - Собирай узелки... живо! Через час люди возвращаются из бани. Овечкин, которому досталась высокая честь мыть и парить Верещаку, приглашает ефрейтора в солдатскую чайную.
- После легкого пару-то, Кузьма Иваныч... по махонькой?..
Ефрейтор снисходительно принимает приглашение, и оба они, красные, потные, с вениками под мышкой, заходят в чайную. После второго стаканчика умиротворенный и благодушно настроенный Верещака говорит Овечкину, с наслаждением пережевывая кусок свиного сала:
- Бачу я, Овечкин, что ты вже начинаешь старацця. Если праздниками захочешь идти в отпуск, то можешь... A кому ты должен в этом случае доложиться? - вдруг обращается он с напускной строгостью к подчиненному.
Овечкин понимает и ценит начальственную шутку и отвечает в тон ефрейтору, с преувеличенной почтительностью:
- Я должон спроситься об этом у своего отделенного начальника.
- Так, молодчага. А кто у тебя отделенный начальник?
- Ефрейтор Кузьма Иваныч Верещака. Дозвольте еще по одной, Кузьма Иваныч?..
- Мм... Как бы не завредило... Разве по последней?..
- Помилуйте-с. после баньки-то!.. Землячок, нацедите еще по скляночке. За ваше здоровьице, Кузьма Иваныч. Дай бог благополучно.
Проходит еще час. На дворе поднялась метель. Она бушует за стенами казармы, бросает в окна пригоршнями сухой снег и воет в печных трубах. Медленно умолкает и засыпает казарма. Слышатся долгие зевки, отрывистое бормотанье молитвы, вздохи и глухой кашель. На койке унтер-офицера Ковалева, в ногах, сидит по-турецки старый солдат Ищенко.
1 2 3 4