Однажды он рассказал мне о том, как жил один юноша в фашистской Италии. Этот юноша поклялся не делать ничего, что могло бы принести пользу фашистскому правительству, и бросил курить, потому что табак облагался налогом в пользу военного ведомства. Хоть мой друг и не мог бы поступить точно так, как этот юноша-итальянец, он решил взять за образец его действия. Сейчас это невольно мне вспомнилось.
Значит, для себя он решил, что, пока жив, он не станет способствовать войне. А пока о войне молчат, его совесть может быть спокойна, эти условия были необходимы для его душевного спокойствия, и ему очень хотелось, чтобы они были ему обеспечены.
Но что делать, если придет повестка? Его главная задача не совершать убийства, так что если он попадет на учения где-нибудь внутри страны, то это еще полбеды, да пусть даже его отправят па фронт, лишь бы не пришлось участвовать в сражении. Если ему повезет, он, возможно, вернется домой, ни разу и не побывав в бою. Так, в расчете на везение можно просуществовать определенное время, а если дойдет до того, что все же надо будет стрелять, тогда просто отказаться от этого. Такие мысли тоже приходили ему в голову.
Но по правде говоря, он с самого начала понимал, что единственно возможная для него форма отказа – это самоубийство. Поэтому самый верный способ поведения – жить до последней возможности, а за миг до крайнего момента покончить с собой; если же все пойдет хорошо, он уцелеет, вернется домой и станет жить дальше. Значит, можно спокойно отправляться в армию. Значит, можно.
Но, придя к этому выводу, он услышал, как внутренний голос кричит в его душе: «Нет!» Даже если он не будет участвовать в сражениях, ему не перенести армейскую жизнь. Не простит он себе и учений во имя той цели, что идет вразрез с его совестью. Военное обучение в студенческие годы, пожалуй, было просто детской игрой. А жизнь в армии ведет прямехонько к резне. К тому же, если их отправят на континент и он окажется неожиданно втянутым в сражение, кто знает, сможет ли он сразу же покончить с собой, если события застанут его врасплох?
– И еще одно. Ты знаешь, что, несмотря на мою робость, я очень высокомерен. Двадцать лет назад мое высокомерие граничило почти с сумасшествием.
Когда он окончил университет, профессор предложил ему поступить на службу в одно издательство. Я бы лично с благодарностью отнесся к искренним заботам профессора о моей будущей работе, но он, вспылив, отказался. Если бы я был на его месте и это предложение пришлось бы мне не по душе, я отклонил бы его под благовидным предлогом, щадя чувства профессора. Такой ответ диктовался обычным здравым смыслом, даже не житейской мудростью, хотя такт в этом случае и с эгоистической точки зрения избавил бы его от лишних неприятностей. Однако он заявил профессору: «Я не для того учился в университете, чтобы работать на других». Говорят, профессор сказал ему на это с откровенной неприязнью: «Тогда поступай как знаешь».
Из аудитории он пришел прямо ко мне и все рассказал, прибавив, что и сам не понимает, зачем он так заносчиво держался с профессором. Но все же признался, что в тот момент, когда услышал слова профессора, неподдельный гнев всколыхнулся в его душе. Выдержка в самом деле часто ему изменяет.
Тому есть такой пример. Когда началась война е США и Англией, я поступил на службу в армию и как-то однажды встретил его случайно в городском трамвае. Я был в офицерском мундире. Он протиснулся поближе ко мне и вдруг напустился на меня. «Я вижу, тебе не стыдно носить эту форму!» – кричал он так громко, что всем в вагоне было слышно. Мужества он лишен совершенно. До того малодушен, что, стоит– ему уколоть палец и покажется капелька крови, он уже убежден, что теперь у него будет малокровие. Но в какое-то мгновение в его душе рождается некий импульс и он может совершить отчаянный поступок. Поносить мундир в присутствии незнакомых пассажиров, да еще в разгар Великой восточно-азиатской войны, – только жившие в ту эпоху поймут, как это было опасно и нелепо. Если его не выбросили из трамвая и не избили до полусмерти, то лишь потому, что никто не понял, что он собой представляет, до того странно по тем временам он выглядел. Волосы длиннее обычного (ведь я не военный, думал он), фетровая шляпа, пиджак и, конечно, никаких гетр на ногах – пассажирам трамвая наверняка было не по себе. Не то сумасшедший, не то выполняет специальное задание, а может, имеет особые привилегии, иначе не вел бы таких опасных речей. Его одежда и высказывания оскорбляли здравый смысл окружающих, но, к счастью, это же спасло его от опасности. Любой жандарм мог тогда очень просто арестовать его.
Поэтому я-то прекрасно понимал, что такое его высокомерие, и знал также, что, если с ним случится приступ этого высокомерия, он может зайти как угодно далеко. Мой друг, видимо, и сам боялся такой особенности своего характера. В случае с издательством гнев его как раз свидетельствовал о том, что он необычайно страшился и заранее чувствовал себя оскорбленным при мысли, что его знания будут использованы другими и посторонние люди будут приказывать ему. Однако его представления о просветительском назначении журналистики были гораздо идеальней моих, и, когда я поступил работать в другое издательство, он несказанно обрадовался. При этом сам он, едва окончив университет, должен был собственным трудом зарабатывать себе на жизнь, и положение его не отличалось особой обеспеченностью или благополучием. Но стоило ему представить, что кто-то будет отдавать ему приказания, и он уже видел только одну сторону медали (позабыв даже о благородной миссии издательского дела – выяснять в спорах истину);
1 2 3 4 5 6 7 8