.. собаку.И все же Дэвида Хоукли больше огорчали недостатки стиля Лизандера и грамматические ошибки. Но он не собирался отправлять письмо обратно спутниковой связью, ведь директор должен был объяснить ему: в слове «лизать» всего лишь одно «з», выражения типа «траханый наглец» употреблять нельзя, не говоря уж о словосочетании «нажравшийся брюзга».Белый от гнева, Дэвид наблюдал за примчавшимся младшим ребенком, вылезающим из автомобиля, которым управлял этот толстяк, этот не подходящий Лизандеру друг, уж наверняка служивший в какой-нибудь фирме. Сынок тем временем побрел по тропинке, вздрагивая от звона отбивающих половину двенадцатого колоколов, затем приласкал школьного кота Гесиода, снова выставленного на улицу миссис Кольман, не одобряющей присутствие животных в официальном учреждении. Именно она первой показала Дэвиду сегодняшний утренний выпуск «Скорпиона».– Я никогда не читаю этот грязный листок, Дэвид, но миссис Моп принесла мне его, – миссис Кольман называла директора Дэвидом только с глазу на глаз.И теперь неприязненная до оргазма секретарша вводила Лизандера в кабинет. Нарядная, веселая и радушная, она приветливо встречала только Александра и Гектора, приезжавших навестить отца: «Мистер Хоукли, мистер Гектор Хоукли хочет вас видеть».Но Лизандер для нее был подобен призраку его матери, к которой миссис Кольман питала необъяснимую ревность.Лизандер заметил, что Горчица крепко хватила подогретого эля с пряностями, оставившего вишнево-красный след на ее морщинистых губах. Желая побыстрее добраться до владельца кассы, он тоже не стал с ней как-то особо расшаркиваться.– Привет, пап.Лизандер выложил содержимое сумки на покрытый зеленой кожей стол, рядом с аккуратной стопкой учебных планов.– Это «Свуп» для Симонидеса.«Бойтесь данайцев», – подумал Дэвид, глядя на дары. Опасаясь, что его голос задрожит, если он станет рассказывать о гибели попугая, он только поблагодарил и предложил присесть.Очаровательно оформленный, рассчитанный на прием гостей, кабинет резко контрастировал с холодной, как день за окном, внешностью его хозяина. Все стены были увешаны полками с книгами, большинство на латыни и греческом, сильно захватанными и потрепанными, в выцветших малиновых, голубых, темно-зеленых и коричневых переплетах, золотые буквы на которых поблескивали в отсветах пламени, охватившего яблоневые поленья в камине. Среди редкостей можно было отметить «Этику» Аристотеля и семь томов «Разрушения и упадка Римской империи» Гиббона. И поскольку Дэвид Хоукли не был тщеславным человеком, на самую верхнюю полку были заброшены его восхитительные переводы из Платона, Овидия и Еврипида. Когда умерла Пиппа, он как раз работал с текстами Катулла, и с тех пор все так и оставил.Свободные места на стенах были заняты хорошими английскими акварелями, прелестными французскими гравюрами, иллюстрирующими сказки Эзопа, старой фотографией – конференция директоров школ в Абердине – и еще более давней фотографией: Дэвид только что добился голубых цветов Кембриджа, и вот на груди лента, а голова откинута назад. Над камином висел Пуссен – испуганные нимфы и пастухи, картина, унаследованная от тетушки Эми, которая только одному Лизандеру, помимо старших братьев, оставила двадцать тысяч фунтов, справедливо полагая, что мальчику понадобится рука помощи. Он же, к ярости отца, мгновенно вложил большую часть денег в стипльчезера по кличке Король Артур, быстренько охромевшего и больше в скачках не участвовавшего.В отличие от Элмера Уинтертона Дэвид Хоукли верил в долговечность мира, поэтому большинство дыр в ковре были заделаны добротными заплатками. Пружины давно выскочили из древней софы, обитой ситцем либерти под цвет обоев. Миссис Кольман, не уставая, просила его приобрести более современную и удобную, но Дэвиду не хотелось, чтобы родители подолгу засиживались, особенно прекрасные разведенные или заброшенные матери, – видит Бог, их было предостаточно, – которые приходили поговорить о сыновьях, а заканчивали плачем о самих себе, и глаза их искали спокойствия в его спокойствии.Теперь Лизандер, нарушив совершенство интерьера, развалился на этой самой софе в длинном темно-голубом пальто Ферди, не зная, куда пристроить длинные ноги, такой соблазнительный в своем положении, словно Нарцисс или Бальдур Прекрасный. Но скромный, как и отец, он, казалось, не осознавал, что наделен удивительной внешностью.Дэвид не предложил Лизандеру стакан сладковатого шерри, предназначавшегося для родителей, чтобы избежать неуместного веселья в суровой беседе с сыном, хотя сам наедине хлебнул.Лизандер, всегда с трудом переносящий холод встреч с отцом, проницательность серых глаз, теперь заметил на родителе новый галстук от Хоукса, отсутствие дырок от зацепов о дверные ручки на черной мантии ученого, уже позеленевшей от времени. Матушка Лизандера имела понятие только об иглах роз, так что эти невидимые стежки, должно быть, дело рук Горчицы, как, впрочем, и букетик лиловатых и голубых фрезий, чей мягкий, нежный запах смешивался с обеденным чадом, доносящимся со школьной кухни.Наступила длинная неловкая пауза. Лизандер силился унять зевоту. Разглядев углубившиеся складки вокруг рта отца и темные мешки под глазами, образовавшие почти одно целое с темными бровями, как у много пьющего человека, Лизандер почувствовал прилив сострадания.– Ну как ты, пап?– Справляюсь, – огрызнулся Дэвид.Голубь опустился на подоконник, и на какую-то блаженную секунду Дэвид подумал, что это Симонидес.Вернувшись к реальности, он обратил свое несчастье в яростную атаку на Лизандера за содержание ошибочно полученного письма.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110