Лучшие отзывы о себе даже посылала отцу и школьным подругам в Врбов. И я готов биться об заклад, что в этой почте не было ни одного отзыва, авторством которого мог бы похвастаться Том. Если же пан Черный читал иногда «Подружку» – а скорее всего, читал, ведь его, нашего бывшего классного руководителя, всегда отличал живой интерес к проблемам подрастающего поколения, – то он, безусловно, с неудовольствием вспоминал ученика Гертнера.– Чего ухмыляешься?Я выпил еще глоток коньяку, потому что Том вновь наполнил мою рюмку. Себе он между тем успел налить дважды.– Я подумал, что хвалебные заметки о Зузане ты, должно быть, писал под иными псевдонимами, чем все остальное. На моей памяти она всегда с негодованием высказывалась о «Подружке». То есть о тебе.– Знаю, – подавленно сказал Томаш и жалобно поглядел на меня. – Этого я и боюсь. Что милиция тоже докопается. А ведь я… я в самом деле любил Зузану, но дороже всего была для меня истина.– Вот и объяснишь им.Я наконец понял, зачем Том зазвал меня к себе. Почему он хотел говорить со мной. Он боялся. Добропорядочный, солидный редактор Томаш Гертнер боялся!Это было смешно. Ибо как раз зерно истины в его писаниях, где он ставил задачи, вскрывал тенденции и бичевал позорные явления чешской поп-музыки, Зузанку, как и большинство ее коллег, совершенно не интересовало.В этом мирке была своя шкала ценностей – мерило популярности и успеха. На первом, нижнем ее делении значилось: пусть обо мне пишут мало и чаще всего плохо, но пишут! Второе деление: пишут много, хотя всегда плохо. Третье деление: пишут много. И четвертое, желанное: пишут много и обычно хвалят. Абсолютной отметки, то есть безоговорочного одобрения своей продукции, в этой отрасли то ли искусства, то ли товарного производства не достигал почти никто.– Что ты болтаешь! – сказал Томаш.Зузане, ясное дело, было важно, чтобы о ней по возможности писали хорошо. А Гертнер портил ей музыку. «Подружка» – один из самых читаемых журналов, по крайней мере среди той части населения, которая с большой охотой и без зазрения совести тратит политые трудовым потом родительские денежки.– Но если бы Зузана всерьез на меня злилась, она не обещала бы мне блат в Карлине, – возразил вполне логично Том.Стоп! А что, если Зузанка вздумала оказать услугу Тому, чтобы оградить таким образом свой репертуар от его острого обличительного пера?– Тебе видней, – пожал я плечами.Я не питал иллюзий насчет характера Зузанки, особенно в последнее время. И если уж она ему посулила, что поможет попасть в Карлин, то, скорее всего, из корыстных побуждений.– Почему же Колда это сделал? – Том наморщил лоб.– Мне тоже непонятно.– Но должна же быть какая-то причина. Ни с того ни с сего не убивают. И мне кажется, Честмир, что тебе эта причина известна!– Мне? Не смеши меня, Том. Последние полгода… – Я запнулся.– Понимаю, – Том с состраданием кивнул. – Тут не надо слов, – ободряюще добавил он.– Пойду. – Зевая, я поднялся. – Твое любопытство я как будто уже утолил.– Нет, погоди. Когда ты в последний раз видел Зузану живой?– В субботу после обеда, когда она заехала ко мне с Бонди.– А до того?– Да недели две назад.– Когда я с ней говорил… – стал бессвязно объяснять Томаш, – в общем, странно как-то мне это… Ну, что Колда… Мне показалось, что она ему доверяет.– Очень может быть.– Так почему же он это сделал?– Скоро мы узнаем, почему. Ты выпустишь меня?– Да, – вздохнул Томаш. – Женщины, скажу я тебе, темные лошадки. Кстати, я вставил в мюзикл одну твою песню.– Сентиментальные воспоминания? – улыбнулся я. – Ну, спасибо за коньяк. Будь здоров. 17 Спал я недолго. Меня разбудил телефон.– Пан Бичовский?– Кто говорит? – спросил я сонно и посмотрел на будильник. Он был заведен на одиннадцать. Я мог себе это позволить: репетиция назначена на два. Но сейчас только половина девятого, и голос в трубке мне незнаком.– Не узнаете? – послышался тихий смех. – Это Грешный.– А-а, это вы, товарищ капитан. – Я быстро пришел в себя.– В десять вас устроит? – любезно спросил капитан. – Или раньше?– Что устроит?– Повидаться со мной, – пояснил капитан.– Ах да, – забормотал я, – в десять так в десять. Я еще не встал.– Хорошо живете!– В каком смысле?– Что можете так долго спать.Я был еще сонный, скорее – невыспавшийся, и не нашелся что ответить. До постели я добрался только в три, и пяти с половиной часов сна мне явно не хватило. Моей нормой были восемь часов, а после гастролей – и того больше.– А куда мне явиться? – спросил я не без опаски. – В «Ялту»?Капитан явно пребывал в превосходном настроении.– Не знаю, какой доход у вас, у меня же… Разве только вы меня пригласите.– Как-нибудь в другой раз, – решительно уклонился я. – Сейчас у нас несколько не те отношения.– Вы, кажется, намекаете, что встреча со мной вам будет не по душе… – грустно заметил капитан.– Что вы, – хмыкнул я в трубку, – я бы не посмел.– Значит, в десять. Вы еще успеете почистить зубы.– А не стоит ли мне прихватить зубную щетку? – решил уточнить я.– Нет, и пижаму тоже не надо. А то ее, не дай бог, будет видно из вашей сумки, когда мы встретимся.– И где же?– «У Петра», – ответил капитан. – Знакомо вам такое бистро?– Это напротив вашей работы.– Точно. Так что не заблудитесь. Буду с нетерпением ждать встречи.– Я тоже, – сказал я и повесил трубку.Надеюсь, сегодня мне наконец скажут, как это случилось. Почему Колда… Я встал под душ. Вчерашняя усталость уступила место жгучему любопытству. В девять с минутами я на лифте спустился вниз. В молочном кафе через улицу проглотил завтрак – два йогурта и блинчики с повидлом. Без пяти десять я вышел из трамвая у Национального театра и ровно в десять оказался в бистро «У Петра».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49