Изящество манер и тонкость ума не имеют на Востоке ничего общего с так называемым у нас воспитанием. Напротив, педантами и неблаговоспитанными здесь как раз и считают людей ученых. В этом общественном строе невежество, которое у нас почти всегда отталкивает человека в низший слой общества, там, наоборот, есть существенное условие великих дел великой оригинальности.
Мало также вероятия, чтоб Иисус знал по-гречески. Этот язык был слабо распространен в Иудее, за исключением правящих классов и населенных язычниками городов, как, например, Кесарея. Обычным языком Иисуса было смешанное с еврейским сирийское наречие, на котором тогда говорила Палестина. Еще менее оснований думать, чтоб он был знаком с греческой культурой. Греческая наука была в большом гонении у палестинских учителей, которые заодно проклинали «того, кто разводит свиней, и того, кто учит сына греческой премудрости». Во всяком случае, эта наука не проникала в такие маленькие городки, как Назарет. Конечно, несмотря на анафему ортодоксов, были в то время и такие иудеи, которые уже восприняли и усвоили греческую культуру. Не говоря об иудейской школе Египта, где еще за двести лет перед тем делались попытки к слиянию эллинизма с иудаизмом, один еврей, Николай Дамасский, именно в эту эпоху считался одним из самых замечательных, самых ученых, самых влиятельных людей своего века. Вскоре за тем Иосифу Флавию суждено было представить другой пример еврея, совершенно эллинизированного. Но Николай был евреем разве только по происхождению, а Иосиф заявляет, что он составлял между соотечественниками исключение и вся иудейская школа Египта, считавшаяся ересью, отделилась от Иерусалима в такой степени, что мы не находим о ней ни малейшего упоминания ни в Талмуде, ни в еврейском предании. Несомненно лишь одно, что в Иерусалиме греческий язык тогда изучали мало, что греческую науку находили опасной, что занятие ею считалось пристойным для рабов или для суетной прикрасы женщин. Одно лишь изучение Закона считалось почтенным и достойным серьезного мужа. Один ученый раввин на предложенный ему вопрос, когда всего приятнее учить детей «греческой мудрости», отвечал: «В тот день и час, когда нет ни дня, ни ночи; как сказано о законе: изучай его днем и ночью».
Итак, ни прямым, ни косвенным путем ни один элемент эллинской культуры не достиг Иисуса. Вне науки иудаизма он ничего не знал; его ум сохранил ту простодушную наивность, которая всегда ослабляется обширным и многосторонним образованием. Даже в самой сфере иудаизма он остался чужд многих таких стремлений, которые шли почти параллельно его собственным. Так, ему совершенно не известны были, с одной стороны, аскетизм ессеев и терапевтов, с другой – превосходные теории религиозной философии, созданные иудейской школой Александрии, гениальным представителем которой был в его время Филон. Встречающиеся на каждом шагу черты сходства между ним и Филоном – эти прекрасные изречения о любви к Богу, о человеколюбии, об успокоении в Боге, которые в сочинениях знаменитого александрийского мыслителя звучат отголоском евангелий, – легко объясняются одинаковым направлением возвышенных умов, которое обусловливалось господствующим духом времени.
К счастью для него, он столь же мало был знаком и с уродливой схоластикой, которая преподавалась в иерусалимских синагогах и из которой скоро вышел Талмуд. Если, может быть, и случалось некоторым фарисеям заносить ее в Галилею, то он не прислушивался к их проповеди, а когда впоследствии ему пришлось столкнуться с этой пустой казуистикой, то она внушила ему только отвращение. Можно, впрочем, думать, что учение Гиллеля было ему небезызвестно. Гиллель за пятьдесят лет до Иисуса высказывал афоризмы, во многом сходные с Иисусовыми. По своей кротости, своему равнодушию к мирским благам, мягкости характера и по нападкам своим на лицемеров и первосвященников Гиллель был прямым учителем Иисуса, если только можно говорить об учителе у человека столь высоко оригинального.
Гораздо большее влияние имело на него чтение Ветхого Завета. Канонические священные книги распадались на две главные части: Закон, то есть Пятикнижие, и Пророки в том виде, в каком мы знаем их теперь. Обширная аллегорическая экзегетика работала над всеми этими книгами и старалась извлечь из них то, чего в них не было, но что отвечало упованиям данной эпохи. Закон, представлявший не древние постановления страны, а, скорее, несбыточные утопии, фантастические предписания и благочестивые подделки, относившиеся ко времени царей пиетистов, сделался неисчерпаемым источником для самых хитрых толкований с тех пор, как нация лишилась самостоятельности. Что касается пророчеств и псалмов, то сложилось убеждение, что в этих книгах каждое сколько-нибудь темное таинственное выражение относилось к Мессии, и в нем прежде всего искали тип, который должен был осуществить все национальные надежды. Иисус разделял общее влечение к этим аллегорическим толкованиям, но вместе с тем и истинная поэзия Библии, которой наивные иерусалимские толкователи совершенно не замечали, была открыта его могучему духу. Закон, по-видимому, не имел в его глазах особенного обаяния; он был убежден, что мог бы и сам дать в этом роде нечто лучшее; но религиозная поэзия псалмов как нельзя более отвечала его мягкой, лирической душе; эти священные песни в течение всей его жизни служили ему духовной пищей и ободрением. Пророки, особенно Исайя и его продолжатели в эпоху вавилонского пленения, с их пламенным красноречием, с их грезами о светлом будущем, с их негодующими обличениями, которые смягчались пленительными образами, сделались его истинными наставниками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40