Два месяца бродил я по мраморным стежкам, нагретым солнцем: поднимался на мраморную вершину, где некогда высилась статуя Аполлона, бога солнца, «сияние которого видели из самой Трои»; по ступенькам, выбитым в скалах над синею бездною моря, спускался в почти недоступные жилища отшельников—«каливитов», навсегда покинувших мир; отстаивал в полутемных храмах ночные бесконечные «бдения»; пил с бездомными «сиромахами» монастырскую водку—«ракичку»; купался в море, где на глубине многих сажен было видно зеленое, призрачное, усеянное морскими ежами дно; ловил с монахами огромных омаров и доставал с морского дна осьминогов, из которых монахи делали кушанье. Однажды, садясь за трапезу и прочитав молитвы, чернобородый иеромонах сказал нам тихим и дрожавшим голосом:
— В России началась война. Германия объявила войну...
Через три дня мы, спешившие в Россию, ожидали на монастырской пристани «Ольгу», возвращавшуюся из александрийского рейса. Ночь была тихая, тихое было море, тихо сыпались над морем звезды. Я отошел в сторону, на еще горячую от дневного зноя мраморную скалу, лег, глядя на звезды. И опять мне показалось: нет скалы, нет моря, я в мире один. Колючий краб пробежал по моей руке. Я поглядел в море: там зажглась и двигалась желтая звездочка — это шла «Ольга».
И как обрадовался я палубе, свету, знакомым лицам, звеневшим голосам женщин, стоявших у борта... Яшка опять смотрел на меня своими понимающими глазками. А над людьми летало, трепетало новое слово:
— Война!..
Мы в Одессе, благополучно миновав Константинополь (Турция еще не объявляла войны), стоим у знакомого места. Но как неузнаваемо тревожен стал этот город, как беспокоен порт, широкие, обсаженные зеленеющими деревьями улицы!
Вечером я ходил в город, где развевались флаги, над толпою гимназисты качали одетых с иголочки офицеров. Каким зловещим предчувствием наполнилось сердце! Вернулся я на пароход рано. На палубе, у входа в кубрик, валялся мертвецки пьяный Грищенко, никогда раньше не пивший, и по его молодому омертвелому лицу ползали мухи. В кубрике было тоскливо, тяжко храпел задремавший над неубранным столом богатырь Лоновенко...
В те суматошные дни мы забыли о маленьком Яшке. Он сидел на своем месте, грустно смотрел темными глазами. Однажды, во время перетяжки, он сорвался с привязи. Матросы кликали его, а он сидел на мачте под клотиком, свернувшись черным комочком.
Ночью он пропал.
В последний раз я видел его в день отъезда. Он лежал на берегу, на подсохшей, закиданной жеваными окурками земле,—умирал. Говорили, что его придавило ящиком. Он судорожно, коротко вздыхал узкой грудью, смотрел поверх собравшейся над ним толпы, и мелко-мелко дрожали его маленькие темные ручки. Матросы стояли над ним, жалели, кто-то сказал:
— Эх, Яшка, Яшка, не воевавши пропал!

--------------------------------
ЧАРШИ

Нет, никогда-то, никогда не быть мне дельным хозяином, никого я не собираюсь и не собирался учить, и ночевка у охотничьего костра в весеннюю ночь мне милее домашней теплой постели. Я счастлив тем, что простые люди меня любят и я люблю людей, что не был я никогда на земле одинок.
Вот почему на этот раз хочется мне рассказать о самом простом: об одном жарком лете, о пароходе, о голубых днях и о большом базаре, где я бродил, молодой и счастливый.
Это было в то лето, когда мы ходили из Зунгулдака с каменным углем, из Евпатории — с ячменем. Раз в две недели мы заходили в Стамбул, раз в месяц—в Смирну. В Стамбул мы приходили утром, когда разводились мосты Золотого Рога и город тонул в сизом тумане.
Было славно стоять у штурвала на вахте... Солнце, еще не видное на воде, уж золотит на берегу верхушки самых высоких кипарисов. Вода на Босфоре темна и густа. Клочья разорванного тумана, едва касаясь ее, бегут нам навстречу. Тихо подувает в лицо утренний свежий бриз. Тихо текут еще не пробудившиеся туманные берега. Чуждо в утреннем зеленоватом свете горят непотушенные огни бакенов. И пахнет от берегов так, как пахнет на одном Босфоре: внутренностью древнего храма, свежестью цветущих садов.
По мостику ходит взад-вперед капитан; он по-домашнему: в старом расстегнутом кителе, в ночных мягких туфлях. Иногда он останавливается, прислонясь к широкому поручню, и не оборачиваясь говорит:
— Лево помалу!
— Есть лево помалу! — отвечаю я и кладу лево.
— Одерживай! — говорит капитан.
— Есть одерживай! — отвечаю я, напряженно глядя вперед.
И бегут, бегут по бушприту белые домики, купающие в темной воде ступени своих порогов. Мне весело, молодо, — потому что кругом утро и так хорошо чувствовать покладную покорность моей руке большого парохода: ибо моряком может стать всякий, но не всякий моряк—хороший рулевой.
— Так держать! — заключительно, отходи, говорит капитан.
— Есть так держать! — весело отзывался я, примечая на синем берегу высокий, как свеча, кипарис, и веду на него прямо.
Проходим и пересекаем Босфор, его бегучие темные воды, над которыми, подчеркивая пучинную глубину, все еще скользят клочья сизого ночного тумана. Мне знаком каждый поворот, каждый извив его широкого, отливающего стальной синевой русла, и, как всегда, ощущение радости, свободы и здоровья охватывает меня широко и полно. Проходим усыпанные постройками, заросшие кипарисами и темными платанами берега, слева, над самой водою, бледно белеет древняя башня Лаванда, и мы поворачиваем в Золотой Рог. Над скутарийским палевым берегом раскаленным краем поднимается солнце, восходя, оно переливается, играет золотыми лучами. Чайка, взмывшая над кормой, становится вдруг вся золотою.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44