И давай возить, только клочья полетели.
- Очумела... собака! - двинул Марью наотмашь глебовский верховод.
- Да будет вам! - вмешался, подбегая, Сморчок. - Душа-то у вас есть?
Шестипалый пощупал бороду, харкнул.
- На! Погляди! - и ударом в зубы свалил Сморчка с ног.
Ваня Дух, верно, только этого и ждал - бросился на выручку пастуху. За Шестипалого вступились глебовские, и пошла настоящая потасовка.
Теперь Горев и Никита Аладьин ничего поделать не могли. Они лишь путались среди мужиков, мешали, и им попадало от чужих и своих. Защипались, зацарапались бабы, норовя побольше изодрать кофт и платков.
Шурке стало не по себе, жутко. И оттого, что верх брали трезвые глебовские мужики; и оттого, что пропал в свалке отец со своим поленом; и, главное, оттого, что разъяренные мужики, как он теперь догадывался, хотели не просто поколотить сторону и прогнать с луга, а определенно собирались биться насмерть. Это уже была не драка, а что-то другое, похожее на побоище, про которое рассказывали сказки, где кости трещат, головы с плеч валятся. Слушать про это интересно, а смотреть - страшно.
И Шурка заревел отчаянно, стал звать отца. Глядя на него, заревела Катька. И даже Олег Двухголовый рожу скривил. Чужие девчонки и мальчишки, появившиеся рядом, подхватили плач, принялись слезно кликать своих отцов и мамок:
- Ой, тятенька-а!.. Ой, ма-аменька-а!..
Ребята от слез ничего не видели, и оттого им становилось еще страшнее.
Конец побоища был неожиданный и совершенно непонятный.
Внезапно появился управляющий Платон Кузьмич на сером рысаке, в двуколке, с дядей Родей за кучера.
И не стало на лугу двух стен. Одна мертвая стена выросла перед двуколкой.
У Андрея Шестипалого из носа текла ручьем кровь. Он, сморкаясь, размазывал ее по бороде рукавом. Ваня Дух, порыжев от грязи, в разорванном пиджаке, злобно сверлил одним глазом: второй глаз у него закрылся. Вспухла правая полосатая щека у Шуркиного отца. Глебовский веселый мужичонка, тот, что вчера шлялся на гулянье с деревянной игрушечной лошадкой, обеими руками держался за голову. Матвей Сибиряк, разорвав зубами подол рубахи, перевязывал лоскутом распоротую косой ладонь.
Было так тихо, что слышал Шурка, как переступал, засекая подковами, жеребец и слабо покашливал, отплевываясь кровью, Сморчок.
- Что у вас тут такое? - строго спросил управляющий, грузно вставая с сиденья.
- Свадьба! - насмешливо отозвался кто-то из мужиков.
- Что-о? - грозно переспросил Платон Кузьмич, дрогнув отвислыми бритыми щеками.
Он едва не опрокинул двуколку, переваливаясь через ее край, и пошел медведем на народ.
Все расступились, образуя улицу, и в конце ее, на виду, оказался питерщик, с поломанным прутиком в кулаке. Расставив ноги в грязных сапогах, почернев, в сбившейся на затылок кепчонке, Горев торчал из травы корягой.
И, словно боясь споткнуться, не дошел до него Платон Кузьмич.
- Ты кто такой? Я тебя не знаю, - отрывисто сказал он, насупясь.
- Неужели? - удивился Афанасий Сергеевич, покачав кепочкой с пуговкой. - Экая беда! - сказал он огорченно. - Видать, я память вам маленько отшиб... когда в пятом году ненароком заехал по уху. Извините, дело прошлое.
Шепот, не то смешок пролетел по народу. Поубавился в стене проход до узкого переулка. Шурка, конечно, вскинулся глазами на мясисто-желтые уши Платона Кузьмича. Уши розовели, розовели, потом стали красными и словно еще крупнее.
- Гм-м... Опять ты здесь?! - изумленно протянул управляющий и пожевал губами. Оглянулся назад, на двуколку, обвел избитых мужиков и баб крутым взглядом из-под серых бровей и вскипел: - Это ты стравил их, негодяй?
- Я?!
Горев шагнул и поднял обломок прута. И столько ненависти было в его перекошенном лице, что Шурке опять стало страшно.
- Вот что, господин управляющий... уезжайте-ка подобру-поздорову, тихо посоветовал Афанасий Сергеевич, доламывая прут. - Уж мы как-нибудь тут сами поладим.
- Очень хо-ро-шо-с! - прорычал Платон Кузьмич, дергаясь мешками щек, повернулся, и снова переулок раздвинулся перед ним просторной улицей.
Он медленно шел к двуколке, и за сутулой спиной его пустое место сразу зарастало бабами и мужиками.
Собираясь уезжать, управляющий погрозил пальцем.
- Не допущу!.. Кого слушаетесь? Ну, пеняйте на себя... Не продаю луга! Сам буду косить... Сам!
Все, что произошло дальше, мелькнуло перед Шуркой как во сне - будто было и не было.
Мужиков и баб плеснуло к двуколке.
- Прочь! - грозно зыкнул управляющий.
- Измыва-а-аешься?! - раскатился по лугу рев Сморчка.
Кнут, свистя, перепоясал Платона Кузьмича.
- Мерзавец! - затрясся тот. - В тюрьму!.. Вяжи его, Родион!
Дядя Родя, соскочив, сгреб управляющего в охапку, кинул в двуколку, сунул вожжи в руки.
- Сиди... пока цел!
И ударил пятившегося жеребца ногой.
Двуколка рванулась, Платона Кузьмича отбросило назад, он подскочил на сиденье, взмахнул вожжами...
- Умница, - сказал Горев, подходя к дяде Роде и здороваясь. - От верной каторги спас ребят.
- А не хозяина ли? - криво усмехнулся Андрей Шестипалый.
- Действительно, - признался дядя Родя, хмурясь, - второй раз я его от смерти спасаю.
Ваня Дух мрачно бросил:
- И в третий спасешь.
- Как придется... - загадочно ответил дядя Родя и пошел потихоньку вслед за двуколкой в усадьбу.
Потом началось самое невиданное и такое расприятное, что у Шурки от радости перехватило дыхание и затряслись коленки, словно он нашел еще одно золотое колечко с драгоценным камешком или кто-то подарил ему Счастливую палочку.
Вокруг него творились чудеса.
Ваня Дух, надвинув козырек картуза на подбитый глаз, осторожно достал вместительный, полный махорки кисет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99