После разгрома восстания в декабре, два года назад, он скрылся из Уфы и жил в Перми, работал на Чусовском заводе под фамилией Жукова. Значит, чувствовал за собой какие-то грехи.
Первым попросил слова полковник Очаковского полка, постоянный член временного военного суда в Уфе - Камарин, известный своей жестокостью далеко за пределами Уфы. Иван Илларионович ненавидел его тихой ненавистью уже за одно то, что по утрам, в здании суда или, как сегодня, в тюрьме, Камарин с улыбкой спрашивал Ивана Илларионовича: "Ну, сколько сегодня повесим?"
Разминая в пальцах толстую папиросу, постукивая ею по портсигару, Камарин вопросительно глянул на председателя.
- Разрешите, Иван Илларионович?
- Да, да, пожалуйста...
- Итак, господа, дело представляется мне совершенно ясным. Было бы весьма наивно думать, что Якутов сам признается в изготовлении и метании бомб. Он утверждает, что видеть бросившего бомбу солдаты не могли, так как ее бросили через крышу проходной... Его участие в харьковской экспроприации подтверждают присланные оттуда материалы... Руководящей его роли не отрицает никто. Следовательно: смертная казнь через повешение...
- Кстати, - перебил полковника Иван Илларионович, - вы сегодня употребили во время суда недозволенный прием. Я говорю о виселице. Вы же прекрасно знаете, что вешать на этом глаголе будут Ховрина, совершившего двойное убийство и еще несколько общегосударственных преступлений, а вовсе не Якутова...
- Позвольте! - воскликнул полковник, разгоняя ладонью папиросный дым. - А разве я сказал что-нибудь подобное?! Боже упаси! Я просто просил подсудимого посмотреть в окно, ни слова не сказав о том, для кого стараются плотники... При всем моем уважении к вам, Иван Илларионович, я вынужден отвести возводимую на меня напраслину. А попугать этого мерзавца не мешало! Да-с!
"Каков иезуит", - подумал председатель, но вслух ничего не сказал.
- Что касается второго, как его - Олезов? - я предполагал бы ограничиться пятнадцатью годами каторги.
- А Воронин?
Камарин с явным сожалением развел руками, седые усы его зашевелились.
- Надо бы посечь! Надо! Но, кажется, ни под какую статью не подгонишь. Разве только проживание по чужому паспорту... Ну конечно же. Но это подсудно гражданскому суду.
После Камарина говорили другие члены суда, но Иван Илларионович слушал плохо, поглощенный все усиливающейся болью. Опиум перестал ему помогать.
Через полчаса мера наказания Якутову и Олезову была определена, а вопрос о Воронине остался открытым: для осуждения его требовались дополнительные материалы следствия.
Прислушиваясь к скрипу пера и ровному дыханию секретаря, Иван Илларионович нервно шагал из угла в угол.
У окна остановился. В этой комнате было теплее и окна почти не замерзли, - виселица у тюремной стены отчетливо виднелась и отсюда. Теперь плотники пытались установить в яме столб с прибитой к нему перекладиной; это оказывалось им не под силу, и они кому-то махали руками, подзывая.
- Иван Илларионович! - окликнул полковник, устало раскинувшийся на казенной кровати. - Вы сегодня не собираетесь к Семену Платоновичу? Отец Хрисанф грозился из нас все потроха вытрясти за прошлый проигрыш...
- Нет Не буду.
Иван Илларионович подошел к столику, где сидел капитан, член суда, и чуть виновато сказал:
- Александр Александрович...
- Слушаю, Иван Илларионович...
- Боюсь, что проклятая язва свалит меня в постель... Видимо, вам придется самому доводить дело до конца.
- Вы имеете в виду конфирмацию приговора? - Капитан зачем-то посмотрел в сторону двери.
- Да. Завтра утром приедет командующий войсками Сандецкий.
Лицо капитана стало строже, красивые губы под черными щегольскими усиками заметно напряглись.
- Как прикажете, - отозвался он и, помедлив немного снова склонился над приговором.
2. ТИШИНА И ПОКОЙ...
Наконец-то окончено. Приговор прочитан. Якутова и его товарищей увели.
Устало жмуря припухшие веки, Иван Илларионович складывал бумаги, циркуляры и установления в кожаный коричневый портфель с крупной серебряной монограммой, подаренной ему петербургскими сослуживцами в третьем году, в день рождения и в связи с представлением к ордену.
Через тюремный двор Иван Илларионович прошел, стараясь не смотреть в сторону, где чернела виселица.
Охранник у ворот вытянулся, козырнул: "Здравия желаю, ваше превосходительство!" - и, звякая ключами, бросился отпирать калитку.
С досадой Иван Илларионович подумал о дурацком запрете ставить санки в тюремном дворе, - приходится выходить из ворот и почти всегда попадать под чьи-то жалящие взгляды. Люди не хотят понимать, что он, Иван Илларионович, не волен поступать так, как ему хочется! Если он не станет судить с требуемой строгостью, будут судить другие - охотников найдется сколько угодно: за чин, за звание, за теплое место. А его на старости лет затолкают в какую-нибудь дыру: как же, отец государственного преступника, осужденного на двадцать лет каторги! И маленькому Ванюшке придется тогда испытать невзгоды необеспеченной, а может быть, и нищенской жизни.
За воротами тюрьмы ждали трое санок. Озябшие кучера топтались с ноги на ногу, хлопали рукавицами. Спины у лошадей побелели от инея.
И как только Иван Илларионович следом за капитаном перешагнул порог тюремных ворот, он увидел: в десяти шагах, чуть в стороне от дороги, стояла на снегу закутанная в шаль женщина с ребенком на руках. Рядом стоял мальчишка лет одиннадцати и, ухватившись за материн подол, испуганно таращили глаза две девчушки.
Когда распахнулась калитка тюремных ворот, часовой, ходивший взад и вперед у полосатой будки, бросился к женщине, замахиваясь винтовкой:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40