Ведь отец не ограбил никого, не убил. А если солдат в мастерские не пускали, так солдатам там и делать нечего: не слесаря, не машинисты. Еще стали бы бить кого ни попадя. А за что? Ведь сколько лет, отец рассказывал, по-доброму, по-хорошему просили, чтобы рабочему человеку немного побольше платили и чтобы не работать с утра до поздней ночи. Люди-то не железные...
- Про суд чего же... - тянул Ванюшка. - Говорил, суд обязательно. И должно, засудят, потому как батя вины своей ни в чем сознать не хочет, признает, что поступал по совести. А ежели нескольких солдат там побили, так солдаты первые со штыками лезли.
Наташа смотрела на сына испуганными глазами.
- И на сколько годов осудят - не говорил?
- Нет, маманя.
- Ежели годов там пять или три - это вытерпим, сынка. Правда ведь, милый, вытерпим?
- Вытерпим.
- А там и ты ремесло в руки возьмешь, полегче станет. И вот я еще чего думаю, сынок... Ежели этому Присухе сунуть несколько красненьких, может, вправду какое отцу облегчение выйдет? Они же там, в тюрьме, поди-ка, друг дружку слухают - одна шайка. И ежели, скажем, через Присуху этому штабсу передать денег, помягче писать станет. А?
Угрюмо глядя в стол, Ванюшка ковырял ногтем щелястую доску.
- А где же денег взять?
- Ну уж, ежели такое дело, так я до дяди Степаныча побегу и до Ваниной сестры Лукерьи тоже пойду. Муж-то у нее подрядчик мостовых работ, каждое лето денежку, поди-ка, в кубышку прячут. Подрядчики - они живут, тоже с рабочего человека по три шкурки снимают. Родная сестра, уж ежели брату не помочь - тогда как? Глядишь, сынка, у дяди Степаныча да у Лукерьи и займем денег. Отец выйдет - вернем, все вернем; отец в долгах не любит ходить.
- Так ведь она, тетка-то Лукерья, у нас в дому и не бывает почти. Она...
- Ну и что? - перебила Ванюшку мать с загоревшимися глазами. - Ну и что? Да я бы, сынка, сейчас хоть к самому сатане побежала бы - только бы Ване помочь. И дядю-то Степаныча не больно привечали, а теперь пойду, на колени встану: помоги! Он же сам, помнишь, говорил: ежели мучки или одежонку - приходи. А тут Ванина судьба зависит... Неужели же не войдут в положение? Родные же, одной крови. Завтра же утром, как передачку снесу, побегу, все обскажу. Ты что же молчишь, сынка?
Ванюшка долго не отвечал, все смотрел в стол, на котором торопливо бегал из конца в конец шустрый тощенький таракан.
- А чего же говорить, мамка? - поднял он наконец усталые глаза. Пойди. Только ведь побоятся они. Да и, помнишь, батя их всегда богачеством попрекал: дескать, не трудом нажито ваше все - и дома, и всякая там одежа. Помогут ли?
- Упрошу, миленький, упрошу-умолю. Вдруг да и вправду отца ослобонят... Выйдет он из тюрьмы, и уедем мы из этой Уфы проклятущей, чтобы никто нас не знал. Хорошо бы в деревню, а? Коровку завести, огород свой, чтоб и молочко маленьким каждый день... А?
Ванюшка вздохнул:
- Это да... Только, я считаю, мамка, надо наперед к дяде Залогину сходить: он умный и батю уважает. Что он скажет?
Наташа несколько минут пристально смотрела в покрытые инеем стекла окна.
- И это, сынка, верно... - Она глянула на ходики, косо висевшие в межоконном простенке.
С жестяной дощечки в полутьму комнатенки равнодушно смотрел царь Николай: лицо его еще тогда, в декабре, Иван Якутов перечеркнул карандашным крестом; потом Наташа с трудом отмыла этот крамольный крест.
Помнится, Ваня хотел тогда же выкинуть часы, но как бы тогда на работу ходить? Если погода тихая, гудки и с мастерских и с фабрики чаеразвесочной слышны, а как завоет метель, запуржит, тогда, кроме воя, и не слыхать ничего. Так и остались висеть ходики. Покупала-то ходики она, Наташа. Если бы Иван покупал - разве купил бы с царским лицом? Да ни в жизнь!
- Вот и давай наперед сходим до дяди Матвея. А?
- Пойдем, сынок... Только вечером надо, чтоб не уследил кто.
Залогин жил под горой, неподалеку от мастерских, снимал комнатку у извозчика-татарина.
На улице бушевала снежная замять, лизала стены и окна снежными языками, переметала тропки. Крыши домов и сараев дымились на ветру, словно бушевал в городе странный холодный пожар. Качались и ржаво скрипели жестяные вывески, изредка позванивал от ветраколокол на пожарной каланче. Людей на улицах не было, и даже колотушки сторожей молчали, словно онемели, и собаки за высокими заборами не взлаивали, позабивались от стужи в конуры.
Окошки у Залогиных темные, но Наташа все же постучала, и сейчас же, словно в доме только этого и ждали, в глубине, за заледенелыми окнами, заколебалось бессильное пламя спички, потом стало светлее, зажгли лампу.
Силуэт женской фигуры появился в окошке, но, наверно, ничего разглядеть было нельзя, - женщина махнула рукой и исчезла. Во дворе заскрипела дверь, что-то испуганно бормотнул женский голос, звякнула щеколда калитки.
- Кто здесь?
- Якутовы. Нам Матвея Спиридоновича. Вы уж извините за ради бога...
- Якутовы? Ивана Степаныча? - спросил женский голос уже теплее, и темная фигура отодвинулась, освобождая проход. - Проходи, милая. Что-то имени твоего я не упомнила.
- Наталья.
- Сынок с тобой, что ли?
- Ага.
- Сюда шагайте... Снегу-то, снегу што намело. Как завтра на работу идти - страх... Тут ступеньки, не осклизнитесь.
Залогин сидел у стола полуодетый, яростно дымил самокруткой; лицо его казалось еще темнее, чем всегда. Увидев на пороге Наташу, встал, облегченно вздохнул:
- Вон кто! А я, признаться, Наталья, кажную ночь других гостей жду... Чего стряслось?
Жена Залогина, крепкая светловолосая женщина с ранними морщинами на широком плоском лбу, старательно занавесила окошко, придвинула к столу табуретки.
- Садись, Наталья. Рассказывай, - сказал, гася цигарку, Залогин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40