Я стал искать. На таких простых вопросов в разговорнике не было. Я нашел и показал ей слово "где", потом слово "дом".
Эмико, умница, сразу поняла.
- Хиросима, - сказала она.
- Хиросима?!! Со-дэс?
- Со-дэс, - улыбнулась она.
- Она летит в Хиросиму, - сказал я.
- С кем же ты едешь? - спросила жена.
Я отыскал слово "мама": окаа-сан.
- Где мама? - спросил я.
Кивком головы Эмико показала куда-то за мою спину. Я оглянулся. Людей было много. Они ходили, стояли, сидели. Эмико что-то мне сказала. Я разобрал слово "кимоно" и увидел спину и прическу женщины в сером с синеватой отделкой кимоно. Рядом с ней сидел, читая газету, синеволосый японец в европейском черном костюме. Я стал искать слово "папа", но тут над головой у нас громко и как-то по-банному гулко заговорило радио. На японском, а потом на английском языке объявили, что началась посадка на рейсовый самолет Осака - Хиросима.
Поднялась сутолока. Нас позвали. В суете, пока мы собирали вещи и застегивали сумки, я не успел попрощаться с Эмико. Позже я тщетно искал ее глазами в нестройной очереди у выхода на посадку, где над головами пассажиров таинственно светились на черном табло цифры: 14-31-19. На минуту мелькнула в этой толпе женщина в сером кимоно, мать моей приятельницы, но самой Эмико я не увидел. Не было ее и в самолете, в американском "боинге", в том белоснежном, похожем на хирургическую операционную салоне, где разместили нас, советских туристов. А потом нахлынули на меня другие впечатления, и я уже не мог больше думать ни о чем, кроме Хиросимы.
Расстояния в Японии небольшие. Не успели мы набрать высоту, не успели, кажется, пристегнуть себя ремнями к белым креслам, не успели стюардессы разнести по салонам невкусные, отдающие аптекой леденцы, как впереди над дверью снова загорелся сигнал: "Не курить". Самолет шел на снижение. Внизу уже виднелись какие-то постройки, автострада и бегущие по этой автостраде муравьи-автомобильчики.
Мы с женой прильнули к окошечку иллюминатора. Сердце у меня стучало сильнее, чем обычно.
- Попробуй... зажмурься и вообрази, - сказал я.
- Представь себе, - сказала жена, - я тоже сейчас об этом подумала...
- О чем?
- О том, как два молодых человека в военной форме вот так же, как мы сейчас, подлетают к этому городу.
- Да. И у них с собой такая маленькая штучка - весом, кажется, всего в пятьсот граммов...
- А ты знаешь, что один из них потом сошел с ума?
- Нет, он не с ума сошел. Просто в нем проснулась и стала мучить его совесть.
- Но я читала, что его посадили все-таки в сумасшедший дом.
- Да. Посадили все-таки. Посмотри - уже город! Вон река... Те, кто купался там тогда, спаслись.
- А это что за башня? Посмотри, вон там, левее. На площади.
- Наверно это обелиск в память погибших. Ведь тогда за одну секунду сгорело больше семидесяти тысяч человек.
- Боже мой!
Самолет уже летел над посадочной дорожкой. Под нами пружинисто стукнуло, "боинг" приземлился, но продолжал нестись вперед, рывками замедляя бег.
С волнением, с трепетом спускались мы по трапу на эту землю. Через минуту нас уже вели каким-то широким коридором, стены которого были выложены кафелем. Старый седоголовый японец в широкой серой рубахе и в коротких широких штанах мыл щеткой эти белые стены. Шедший рядом со мной приятель сказал:
- Ручаюсь, что этот старик из тех, кто пережил трагедию.
- Похоже, - сказал я.
- Взгляни, - сказала жена. - Вон идет твоя подружка.
- Где? - оглянулся я.
- Впереди, рядом с женщиной в кимоно. Фу, да она у тебя, оказывается, плакса!..
Да, Эмико плакала. Она шла - и не шла, а тащилась - между низкорослым синеволосым японцем в черном костюме и женщиной в сером кимоно с темно-синей подушечкой-бабочкой на спине. Шла и громко, с подвыванием ревела. Кажется, это был первый плачущий ребенок, которого я видел в Японии.
Потом я снова потерял Эмико из виду. Толпа пассажиров вваливалась через турникет в помещение вокзала. Ввалились и мы. Тут нас окликнули, попросили ждать. Мы стояли у входа и ждали, пока соберутся остальные.
- Странно, - сказала жена. - До чего все похоже. Посмотри, даже номер тот же.
Над входной дверью, на черном табло светились цифры:
14-31-19
- Что ж тут удивительного, - сказал я. - Это номер нашего рейса.
- И совсем такой же телевизор. И на том же месте.
- Скажи еще: и реклама та же!
На экране телевизора молодой улыбающийся японец с аппетитно намыленными щеками брился безопасной бритвой "Шик".
- Удивляться нечему, - сказал я. - Стандартизация.
Но тут подошел один из наших.
- Поздравляю, - сказал он с какой-то недоброй усмешкой.
- С чем? - спросил я.
- А вы что - не знаете?
- Нет.
- Мы где, по-вашему, находимся?
- В Хиросиме.
- Повернитесь, пожалуйста, на сто восемьдесят градусов. Мы - в Осаке.
Да, оказалось, что мы вернулись в Осаку. Хиросима нас не приняла: там в этот день началась забастовка транспортников. Узнать об этом было почему-то приятно. Все-таки это было признаком жизни: на кладбищах ведь не бастуют.
Собрались уже все наши. Интуристский гид пересчитывал нас. И тут мне еще раз повезло: я увидел, совсем близко, серое пальтишко Эмико. Девочка сидела очень неудобно, как-то скрючившись, в синтетическом кресле и, уткнувшись лицом в его черную спинку, опять плакала. Мать и отец ее стояли рядом и, покачивая головами, что-то негромко ей говорили.
Я подошел, поклонился. Оба они церемонно, на японский лад, то есть чуть ли не под прямым углом, согнули спины.
- Эмико, - сказал я, - что с тобой, маленькая?
Услышав мой голос, девочка оглянулась, оторвала голову от спинки кресла. Я сам обрадовался, когда увидел, как обрадовалась она.
1 2 3