Дмухавец с отчаянием посмотрел на нее сквозь запотевшие стекла очков и, не говоря ни слова, глотнул горячего чаю из термоса. Потом откашлялся и бессильно опустился на стул.
- Почему именно сегодня! - простонал он. - Я болен, и на службу меня привело исключительно чувство долга. У меня тридцать восемь и пять, а вы тут, золотце мое, такие номера откалываете.
- Я откалываю? - взвилась пани Пощик. - Это Жак откалывает. Нужно поставить в известность ее родителей!
- Никого ставить в известность я не буду, - заявил Дмухавец. - Где эта записка?
Он взял протянутую ему скомканную бумажку, не читая, разорвал и выбросил в мусорную корзину.
Пани Пощик, обреченно вздохнув, села.
- Вы разорвали вещественное доказательство, - устало отметила она.
- Я не читаю чужих писем.
- Это было не письмо, а шпаргалка.
- Письмо, - упрямо сказал Дмухавец. - К тому же, если верить вашим словам, любовное. Читать подобные вещи, по-моему, возмутительно. Вдобавок они до сих пор еще делают ужасные орфографические ошибки.
- Ну, и как вы собираетесь поступить?
- Я подумаю, - беззаботно ответил преподаватель польского, сморкаясь в большой платок. - Сегодня, честно говоря, меня больше всего беспокоит состояние собственного здоровья.
- Ваше равнодушие меня ужасает! - сказала пани Пощик. - Я люблю молодежь и в таких случаях не могу оставаться спокойной.
Дмухавец неожиданным движением приложил ладонь ко лбу, определяя температуру. Помолчав минуту с загадочным выражением лица, он жестом велел пани Пощик сделать то же самое. И наконец, относительно удовлетворенный результатом обследования, заявил:
- Аспирин. Чудодейственное лекарство. Когда-нибудь пробовали? - Тут он посмотрел на разгневанное лицо математички и торопливо добавил: - Что касается молодежи, какая уж тут любовь! - Покаянный взгляд в сторону пани Пощик: - По правде говоря, многих из них я просто недолюбливаю. Однако в меру своих сил, поспешил он заверить собеседницу, - в меру своих сил стараюсь быть мягким и снисходительным. В конце концов, каждому из нас довелось в свое время пройти через этот ад, именуемый молодостью.
9
Цеся стояла в очереди за хлебом. Было пятнадцать часов десять минут, когда Целестина Жак присоединилась к очереди, выстроившейся перед булочной, что на улице Домбровского, возле магазина с милицейским обмундированием. В эту булочную дважды в течение дня завозили свежий хрустящий хлеб, и именно поэтому два раза в день перед ней вырастала очередь.
Цеся шаг за шагом продвигалась вперед. Настроение у нее было довольно мрачное. Отчасти, конечно, из-за Дмухавеца. Последний не преминул нацарапать в ее дневнике что-то насчет пользования шпаргалками. Цеся прекрасно понимала: рано или поздно, подписывая дневник, кто-либо из родителей обнаружит, что она схватила двойку за контрольную. Впрочем, это ее не пугало. Главная причина дурного настроения заключалась в том, что она снова возвращалась из школы одна.
После уроков в раздевалке Данка явно собралась подойти к Цесе: на лице у нее было написано, что сейчас она в шутливо-дружеском тоне предложит новой подруге вместе прогуляться. Но в эту самую минуту в раздевалку влетел Павелек и, властно схватив Данку за рукав, вытащил из школы. Из окна было видно, как, обнявшись, они удаляются в направлении Грюнвальдской улицы; в Цесину сторону Данка даже не смотрела.
Очередь достигла прилавка, на котором лежали блестящие коричневые буханки. Цеся купила две штуки, засунула их в сумку с книжками и пошла домой.
Жуя отломленную от буханки горбушку, Цеся приближалась к своему дому, издали приглядываясь к его странным очертаниям. Почти все окна этого здания имели разную форму. Балконы тоже были разные, изукрашенные подтеками и язвами отвалившейся штукатурки. Нелепая башенка с жестяным петушком венчала сие творение архитектурной мысли начала века. Окно в кухне Жаков было распахнуто настежь - вероятно, кто-то что-то уже готовил. Цеся ощутила пустоту в желудке и ускорила шаг. "Интересно, почему у Новаковских такие закопченные окна?" подумала она, входя в подъезд, выложенный узорчатым кафелем.
Взбежав по неосвещенной лестнице, она открыла дверь в квартиру. Воздух дома, нагретый, пахнущий пылью, горелым, Юлиными духами, кислой капустой и еще чем-то неуловимым, характерным и милым, обволок исстрадавшуюся Цесю, словно принимая в дружеские объятия. Дома было привычно, хорошо и уютно.
Хотя как будто что-то случилось.
Целестина направилась в большую комнату. Там, как обычно, царил легкий беспорядок, ибо единственное в квартире просторное помещение имело несколько назначений. Обставлена эта комната была довольно странно, в ней сосуществовали вещи разного происхождения - от современной стандартной стенки до бидермайеровской[1] кушетки, оставшейся от бабушки, Целестины Жак. Над кушеткой на фоне стены, оклеенной довоенными обоями с цветочками, красовалась полузасохшая пальма, ухаживать за которой всем было недосуг, но которая тем не менее с поразительной жизнестойкостью продолжала выпускать все новые и новые листья. Боковую стену украшали две выдержанные в бурых тонах картины Коссака[2] в золотых рамках и меланхолический пейзаж с дикими утками. Маме Жак, едва она после свадьбы обосновалась в доме с башенкой, было недвусмысленно запрещено прикасаться к этим предметам старины. Дедушка тогда заявил, что лучшим местом для экспонирования произведений познаньского художественного авангарда является спальня молодоженов, и то лишь потому, что находится в глубине квартиры. По этой причине, несмотря на присутствие в доме художницы, облик большой комнаты не изменился, что, следует признать, только пошло ей на пользу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60