.. Место сейчас в седьмом цехе освободилось, сколько они ждать согласятся? Неделю, ну десять дней... У них план... А я там против того, что здесь, вдвое заработаю... Верно? Когда бы не ребенок, можно до лета повременить, а так...
- Агитируешь? Или я сам не знаю и не сочувствую тебе, или не хочу сделать, чтобы всем лучше было? Только и ты, пойми: отпустить обязан, знаю, а кем тебя заменить? Кем? Резерва главного командования у меня нет и биржи труда тоже не существует... Кому твою группу передать, вот ведь в чем вопрос?
- Да у меня у самого душа за группу болит.
- Ладно. Ступай покуда к ребятам. Буду в завод звонить, попробую на отдел кадров нажать. Только ты мне нож к горлу не приставляй.
И Николай Михайлович, отпустив мастера, принялся звонить начальнику отдела кадров. И тот обстоятельно и весьма убедительно ругал его: это же черт знает что, до конца учебного года осталось совсем немного, могли бы и потерпеть...
А Балыков, словно ему надо было освободиться от нерадивого мастера, уговаривал кадровика:
- Ребенок у человека родился. Второй! Жена болеет. Должны мы в положение войти? Поддержать Фомина материально у меня возможностей нет, как же я могу его задерживать...
Теперь директор смотрел в одну точку и мучился сознанием своей беспомощности: не подписать заявления нельзя, ну задержать человека еще на каких-нибудь десять дней в его власти, но что толку?.. Отпустить? А как оставить группу без мастера?
И вместо того чтобы наложить какую-нибудь резолюцию: освободить по собственному желанию или отказать - Николай Михайлович вызывал в памяти мастеров, с которыми ему пришлось иметь дело за долгие годы работы в училище.
Как всегда в затруднительных положениях, первым Балыков вспомнил Федора Семеновича Бубнова. Старик учил его еще перед войной. Никакой специальной педагогической подготовки Бубнов не имел. И все-таки не было мальчишки в училище, которого Семеныч не сумел бы поставить на путь истинный.
Малорослый, грузный, медлительный, он вошел в жизнь Николая Михайловича, когда подвел его, тонкошеего, хиленького парнишку, к токарному станку, закрепил в патроне пруток и, прежде чем включить мотор, распорядился:
- А ну, засекай время!
Плавно закрутился пруток, вот уже черно-рыжей его поверхности коснулся резец, вот побежала стружка, вот обозначились контуры фигурного валика; мастер остановил станок, смерил штангенциркулем диаметр, прошелся еще раз по блестящей поверхности готовой детали и спросил:
- Сколько?
- Две минуты и чуть-чуть, - сказал Балыков, стеснительно глядя на мастера.
- Сорок шесть копеек в кармане. Ясно?
Неискушенный в арифметических расчетах, ничего не слушавший об экономике, четырнадцатилетний Колька Балыков вычислил в тот же вечер, что, работая, как Федор Семенович, юн смог бы зашибить тысячи три в месяц! Цифра эта ошеломила мальчишку, хотя по натуре он и не был жадным.
Собственно, не возможность разбогатеть произвела впечатление на Балыкова, нет, просто он впервые в жизни увидел, как "из ничего" добывается рубль. И то, что мастер делал это так невозмутимо и легко, на всю жизнь возвысило Бубнова надо всеми.
Позже Федор Семенович преподал Балыкову еще один памятный урок. В их группе учился паренек, успевший в жизни хлебнуть всякого лиха: и с милицией был знаком, и с воровской шайкой побратался, и в детской колонии побывал, словом, тертый калач, по прозвищу Зуб.
Зуб курил, умел пить водку и ругался так, что едва ли самый заправский боцман старой школы мог бы выиграть у него соревнование, проводись подобные конкурсы на земле или на море.
Ребята побаивались Зуба, здоров он был необыкновенно, и, что греха таить, завидовали его отваге, независимости, ореолу героя, которыми он сам себя очень заботливо окружал. Однажды Бубнов зашел в мастерскую в тот самый момент, когда Зуб гнусно сквернословил. Зуб не видел мастера и не понял предупредительных знаков ребят. Он умолк, исчерпав солидный запас непечатных слов.
И тут в мастерской наступила такая тишина, что парень сразу почувствовал - что-то неладно. Обернулся и глаза в глаза встретился с Федором Семеновичем.
Мастер молчал, внимательно разглядывая своего воспитанника.
Тот принял было самый независимый вид и тоже стал разглядывать своего мастера.
- Пожалуйста, Миша, - вздохнул Бубнов и сказал: - Повтори все специальные термины, только не спеша...
Зуб молчал.
- Не стесняйся, повтори, Миша.
Зуб молчал и как-то странно поеживался.
- Ну, чего же ты, Миша? Или забоялся?
- А вы сами что, не знаете или никогда не слыхали? - выговорил наконец парень.
- Знаю, - добродушно сказал Бубнов, - как не слыхать, слыхал. Но в хорошем исполнении хочется еще послушать.
Зуб нахохлился, странно как-то по-воробьиному заворочал головой и едва слышно выговорил:
- Да ну вас, Федор Семенович... Смеяться-то...
- Выходит, Миша, совесть у тебя все-таки есть? И то хорошо. - Мастер вздохнул, покачал по-стариковски головой и пошел своей тяжеловатой походкой к шкафчику, где хранил халат, журналы, кое-какой личный инструмент.
Вроде бы ничего не случилось - Бубнов не ругал Зуба, не грозил ему неприятностями, но странное дело - ореол "знаменитого урки" сразу потускнел. Те, кто раньше недолюбливал Зуба, но побаивался показывать свою неприязнь, вдруг открыто и насмешливо уставились на него...
И еще Николай Михайлович вспомнил мастера Матти Тислера. С ним он работал бок о бок в первые послевоенные годы. Матти говорил мало и всегда тихо, будто через силу, но как он умел посмотреть на мальчишку! У Тислера была, по крайней мере, тысяча оттенков во взгляде. И когда он подходил к верстаку, с минуту молча вглядывался в работу ученика, а потом без единого слова мягко отстранял мальчишку с места и двумя-тремя элегантными взмахами пилы наводил последний глянец на деталь, это было зрелище!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89