Но уж под осень он стал одолевать противников в шумливых единоборствах, а затем с такой отвагой и силой бросился один на двух овчарок, задумавших загородить ему дорогу, что, смутившись, эти большие собаки расступились перед ним. На втором году стали расти у кабаненка трехгранные бивни сила и гордость его; на третьем нижний клык перерос в верхний, красиво и грозно загнулся кверху, и, наконец, кабан получил желанное оружие, с которым не страшны стали ему враги. И горько поплатился старый бешеный буйвол, ради глупой шутки напавший на него: ему пришлось отступить с разорванной грудью.
Третье лето было необыкновенно знойно, степь покрылась сетью глубоких трещин, камыши высохли, и пошли гулять по зарослям пожары. Днем черные полосы дыма, ночью страшные огненные гривы гнали перед собой испуганных зверей и птиц. Кабан, потревоженный в своих излюбленных тайниках, бежал на юг, много верст, смущенный и злой, прошел он, пересекая острова камышей, протоки и черные пятна пожарищ, и встретил свежую зелень только в болотистых лесах, окружающих речку Кара-Су. Он переправился через нее; ему понравилась уединенность этих мест, и он устроил себе логовище невдалеке от стен полуразрушенной персидской крепости. Дальше к югу уже шли деревни, окруженные полями ячменя, хлопчатника и риса, здесь стал собирать молодой кабан свою тяжелую дань.
Повинуясь стремлению жить в стаде, первые годы он ходил с матками и поросятами; на четвертом году он сам собрал себе стаю самок, которую водил и смело охранял от нападений. Здесь он не терпел соперничества и непослушания. Да и правда, кто был сильнее, умнее, отважнее его? В пять лет он весил двенадцать пудов; с каждым годом его бивни росли, края их от постоянного трения оттачивались, пока не стали острыми, как ножи. Уже не раз одолевал он старых, больших секачей; он прогнал барса, схватившего свинью, а для человека с его ужасным ружьем стадо, руководимое молодым секачом, было неуловимо. Напрасно персы, оберегая свои поля, окружали их заборами, сложенными из камней и засаженными колючей ежевикой: кабаны проделывали в них потайные лазейки, причем самые трудные и хитрые устраивал секач. Напрасно ставили люди посреди полей на шестах высокие сторожки с растрепанными камышовыми кровлями; когда кабана ждали, он не приходил; стоило пропустить ночь - и поле оказывалось разрытым; а то, словно зная, что под утро сторожить всего труднее, что перед рассветом всего сильнее одолевает дремота, кабан приводил свое стадо, когда уже белел восток, и быстро и тихо уводил их обратно. Шальные выстрелы полусонных сторожей не пугали его, и хоть все-таки не раз с пронзительным свистом проносились над ним пули, но ни одна не попадала в цель, и никто из его стада не очутился "на дереве". Эти страшные деревья, увешанные трупами кабанов, свежими, разлагающимися, высохшими, с тяжелым зловонием, окружающим их, высятся на опушке леса, чтобы отпугивать ночных разбойников, лакомых до вкусных, сочных стеблей молодого риса. Так в старину подолгу качались на виселицах вымазанные смолой тела преступников.
Но грозная участь неосторожных родичей не пугала секача; он равнодушно проходил мимо этих пугал и, наверно, еще долго оставался бы среди деревень предгорий Эльбруса, если бы его опустошения не вывели из себя, наконец, всех окрестных поселян. Секача начали выслеживать. Какой-то охотник по следу нашел дневное убежище стада, большую, выстланную мхом и ветвями яму, "котел", в котором кабаны спали, все уткнувшись носами в середину. Выстрел на этот раз не прошел даром: одна свинья осталась на месте. Спугнутое, встревоженное стадо беспокойно провело остаток дня, а ночью всюду, куда бы они ни пробовали пробраться, их стали встречать пулями. Преследование продолжалось и следующие двое, трое суток; казалось, в полном безмолвии пробирались кабаны к знакомым лазейкам, но все-таки везде длинные огневые языки вдруг проскальзывали среди тьмы, и громкие выстрелы раскалывали ночную тишину. Кончилось тем, что сам секач получил не опасную, но болезненную рану в бедро. Тогда стадо схоронилось в лесу, питаясь корнями, опавшими плодами, но следы "истребителя полей" были хорошо известны охотникам. Его продолжали выслеживать; на свое счастье, кабан чуял человека на 500-6130 шагов, и только осторожность несколько раз спасала его. Свита секача почти вся разбежалась. Одинокий и злой, бродил он по темному, глухому лесу, готовый на бой с кем угодно, но что мог он поделать с ласточкой-пулей? И тогда он ушел.
Опять перебрался секач через Кара-Су и погрузился в знакомые заросли; после пожара они разрослись еще пышнее. Весело зашлепал он по тине, радостно прислушиваясь к шелесту камышей, и шел все дальше на север к устью реки Гюргень, туда, где он впервые увидел свет. Пришел и остался тут жить.
Ему было шесть лет, но, озлобленный преследованиями, необузданный, могучий и свирепый, он слишком жестоко обходился с подчиненным ему стадом, и матки бегали от него. Скоро и сам секач перестал стремиться к обществу; ему полюбилась одинокая свободная жизнь, и раньше времени он сделался одинцом.
Прошло еще два года, секач достиг полного расцвета сил. Он весил пятнадцать пудов; как все кабаны, живущие на болотах, он был очень велик - почти сажень от пятачка до конца хвоста - и на обильной еде нарастил себе слой белого сала в ладонь толщиной. Давно уже никто не осмеливался преследовать его; он сам избегал столкновений с людьми, и характер его, не потеряв самоуверенности и неукротимости, снова стал добродушнее. А клыки все росли, все становились острее, они еще, как бывает у старых кабанов, не стали загибаться внутрь, и по-прежнему грозно торчали вверх по сторонам тяжелой, черной морды.
1 2 3 4 5 6