О том же конеС опустевшим седлом. Поникшие с гривыВисят повода.Отец не вернетсяДомой никогда. Бесстрашно с врагамиРубился казак!Что смерть его встретит –Не думал никак... О чем эта песняВ полынных кустах?То клятва звучитНа сыновних устах. Сын в юные рукиБерет повода –Он в битву помчался!Так было всегда... Так было когда-то,И будет опять:Что сын за отцаДолжен песню кончать. Мы с мамой сидели и слушали, глядя в темное окно, а потом я спросил:– Откуда эта песня?– Это старая песня! – сказал отец. – Ее пел мой отец – твой дедушка...– А ты ее пел про Вернера?– Про всех нас, – сказал отец. – И про Вернера тоже...– А кто же будет кончать его песню? – спросил я. – Если у него сына не было?– Зато у него Гизи! – сказал отец.– Но она же дочка!– Иные дочери бывают похрабрее сыновей! – сказал отец. – А теперь пошли спать!«Интересные слова он сказал!» – думал я, засыпая.Я тогда еще не знал, что все так и будет! СОН Ночью ко мне пришел Памятник Воровскому, как тогда, в Москве, когда я болел.Я не удивился, когда он вошел в комнату, большой и взъерошенный, несмотря на то что из камня. В петлице у него была черная с красным ленточка.– Это у тебя траур по Вернеру? – спросил я.Он кивнул и сел ко мне на кровать, как тогда. Я не удивился, но все же спросил:– Как ты приехал? А Москва? Теперь ты будешь стоять здесь?– Нет, это опять мгновение, – сказал Воровский. – Никто не заметит, что я здесь...– А как тебе удалось перейти границу?– Это потому, что я – твои воспоминания, – сказал Воровский. – Ты обо мне думаешь, вот я и пришел. И на похоронах Вернера я тоже был...– А это было удобно? – спросил я. – В смысле дипломатии?– Вполне, – сказал Воровский. – Я был с вами незримо. Потому что ты обо мне думал.– Да, – сказал я.– Вот и уходит твое первое детство! – сказал вдруг Воровский. – И писем ты мне больше писать не будешь!Мне стало как-то неловко. Я действительно не собирался ему больше писать. Хотя теперь-то я знал все настоящие буквы.– Я же был тогда маленький! – сказал я. – Но я тебя все равно не забуду! И Вернера!– Нас нельзя забыть! – сказал Воровский. – Мы всегда будем с тобой – там, куда уходит твое детство... А все же мне будет грустно без твоих писем!– Ты говоришь, что мое детство уходит? Куда?– В воспоминания! – сказал Воровский. – Все на свете уходит в воспоминания. Это и есть жизнь, когда действительность превращается в воспоминания. И надо жить так, чтобы эти воспоминания были хорошими, чтобы ты мог ими гордиться...– Чего уж тут хорошего! – сказал я. – Вернера убили! И тебя тоже!– Разве ты не гордишься Вернером? – спросил он.– Горжусь! – сказал я. – Но тяжело, когда...– Вот то-то и оно! – перебил меня Воровский. – Даже тяжелыми воспоминаниями можно гордиться! И учиться на них, чтобы не оплошать, когда пробьет твой час...– Я не оплошаю! – сказал я.– В этом я уверен, – кивнул Воровский.И я кивнул.– Главное – быть смелым и бороться за наше общее дело, как говорил Вернер... Тогда никакие воспоминания не будут страшны. Никакой конец, даже трагический... Он все равно будет хорошим и светлым!– Как у тебя?– Как у нас, – сказал Воровский.– И у меня?– У тебя еще все впереди! – улыбнулся Воровский. – Я имею в виду жизнь. Твое детство только начинает от тебя уходить. Оно уже сделало первый шаг и стоит у порога... Скоро ты вернешься в Москву и пойдешь в школу, а потом в институт... или в армию... Тебя ждут большие дела! И надо, чтобы в этих делах главным была революция!– Война?– Не обязательно! Но может быть и война... Хотя революция может быть и без войны: учиться, сомневаться, переделывать, ненавидеть и любить – это тоже революция! Ну, мне пора...– Когда ты вошел, тебя никто не заметил? – спросил я.– Они спят! – сказал Воровский. – Я всех видел... Спит Гизи здоровым сном неведения: она еще ничего не знает! Спит Вовка, и ему снится сон о пионерском слете. Спит Вернер в свежей могиле, и ему уже ничего не снится! И я сам сплю в могиле! Но не спят часовые революции! И памятники! Потому что живет наше общее дело... – Воровский все это говорил, как стихи, все тише и тише, пока не замолк, не исчез в темной берлинской ночи... * * * Я начинал эту повесть в тумане и кончаю ее тоже в тумане – в тумане времени.В этом тумане я вижу, как мы уезжаем из Берлина, где уже дышит лето, и приезжаем в Москву, где нас опять встречает весна.Я вижу, как в вечер приезда я вручаю Гизи цыпленка – посмертный подарок отца. Гизи молча берет его, глядя на меня огромными глазами, и уходит за ширму. И там долго плачет. И мы не мешаем ей плакать...Так закончилось мое первое детство, мое брезжущее утро. Настоящее утро и день еще не начинались. А кончились они много-много поздней. Детство ведь бывает очень долгим. И время там идет медленно. Потом, когда вы вырастете, оно помчится быстро! Не успеешь оглянуться, как ты уже старик! Сейчас, например, мое время летит, как на Луну ракета... хотя я еще вовсе не старый. Но уже живу медленно. А у вас, ребята, наоборот: сами вы живете быстро, а ваше время движется медленно, только еще набирая скорость! И хорошо! Пусть ваше детство будет медленным и прекрасным. Как безоблачное утро в тумане. И никогда не спешите с ним расстаться, несмотря на то, что порой вам так хочется этого. Пусть оно идет медленно и получше запомнится вам. Чтобы было потом что вспоминать.
ЭПИЛОГ, ИЛИ ВЗГЛЯД В СЕГОДНЯШНИЙ ДЕНЬ Несколько слов о судьбе героев этой повести.Лучше всех, пожалуй, сохранился Памятник Воровскому. Он стоит все там же, вверху Кузнецкого моста, перед тем же домом, хотя в доме уже давно не Наркоминдел. Воровский ни капельки не изменился. Когда я случайно бываю рядом, я захожу во двор моего детства и долго смотрю на Воровского.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82