– Как тебе не стыдно! Розы предназначены для Мархлевской! И не надо капризничать! Тем более, что они опять вырастут! И расцветут! Ведь горшок остается у нас...– Как – расцветут?Мне стало немножко легче от этой мысли, но по инерции я еще плакал.– Плачет, как девочка! – сказал отец, щелкая ножницами. – Противно! И это мой сын!– Он не девочка! – сказала мама. – Просто он любит розы!Она все гладила меня по голове. Я знал, что, если бы она не была так одета и в прическе, она бы обязательно взяла меня на руки.– Не девочка, так пусть перестанет плакать! – сказал отец. – Пусть подумает о том, как останется без нас!Он иногда бывал жестоким, Иосиф. Особенно когда я плакал. Он не любил, когда я плакал. И целоваться он не любил. А мама поцеловала меня в лоб.– Ну, мы пошли, – сказала она. – Ложись спокойно спать. Мы скоро придем.Я искоса взглянул на отца: он стоял в пальто и шляпе, с огромным букетом ярких роз в руках.– Пока, – сказал он.Он завернул розы в газету, мама надела блестящую черную шубу, и они вышли, помахав мне рукой. А я не помахал им рукой! На душе у меня было кисло...Когда они вышли, в комнате стало необычно тихо. Я сразу услышал, как тикают часы на камине.Обезображенный розовый куст на подоконнике жалко торчал обрезанными тупыми прутьями на фоне ночи...Среди изумрудных листьев краснел маленький забытый бутон – как розовый птенец. Я залез на стул и погладил его пальцем.– Мой бедный, маленький бутончик! – сказал я. – Одинокий! – И странно прозвучал мой голос среди молчащих вещей.Камин зевал своей черной пастью, и прутья решетки внизу были как зубы.Темно-красный старинный буфет подмигивал с противоположной стены тусклыми стеклами.Мрачно развалился старый диван, как великан на корточках, с круглым зеркалом вместо головы.Из-за сдвинутой ширмы в углу белела моя раскрытая кроватка.Но спать мне не хотелось.Часы тикали так напряженно, что казалось, вот-вот что-то произойдет...На столе стоял мой ужин: золотистый чай в стакане с ложкой, хлеб и котлеты на тарелке.Котлеты опять напомнили мне страшного беспризорника в ресторане на Петровке – его маленький грязный кулачок с зажатым биточком... А вдруг он сейчас войдет?«Войдет, войдет!» – замигал буфет. И часы заторопились: «Войдет, войдет, сейчас войдет, сейчас, сейчас...»– Не войдет! – сказал я громко. – Как он войдет, что вы?!«Войдет, войдет, войдет сейчас!..» – бормотали часы.Глухо хлопнула вдалеке входная дверь, шаги со скрипом проследовали по коридору, и еще другие шаги, чуть слышные, – это Усы с Диком вернулись с прогулки. Сейчас Дик заснет на своей подстилке, и Усы заснет, а все остальные уже спят: и Ляпкины, и Гизи, и Вовка... Вот тут-то ему и войти, беспризорнику!«Постой, постой, сейчас, сейчас! – не унимаются часы. – Вот-вот, вот-вот, вот-вот...»– Да хватит вам! Чего вы там болтаете! – говорю я громко.Когда громко говоришь, не так страшно становится, чувствуешь себя уверенней.На столе возле тарелки лежат вилка и нож.– Ого! – говорю я страшным голосом. – У нас есть нож! Это прекрасно – нож!Я беру нож и взмахиваю им несколько раз в воздухе.– Пре-крас-но! – повторяю я, расхаживая по комнате. – Прекрасно! Нож! Это очень хорошо – нож!Беспризорник все-таки где-то рядом! Он где-то тут притаился – это совершенно ясно! Я чувствую его своей спиной!Я быстро оборачиваюсь к окну – оно сияет черной, пустынной глубиной неба... Розовый куст, уже совсем не розовый, сиротливо стоит на окне... Мне кажется, что за окном промелькнула лохматая тень...Зашумело в камине – я опять быстро оборачиваюсь... Это ветер гудит в каминной трубе. Или не ветер...– У нас есть нож и еще кое-что! – говорю я камину.Камин молчит, скаля зубья решетки.Вещи молча наблюдают за мной: диван, буфет...«А беспризорник где-то здесь, а беспризорник где-то здесь!» – не унимаются часы.«Надо будет забаррикадировать дверь! – говорю я себе мысленно. – Так будет надежней!»Я стаскиваю к двери стулья и чемоданы. Развиваю бурную деятельность, не выпуская из рук ножа. Пусть беспризорник видит, если он подглядывает! Два стула я кладу перед дверью на пол, на них нагромождаю еще два, а перед стульями ставлю на ребро два пыльных чемодана, выволочив их из-под кровати.Я так устал, что даже вспотел. Но теперь мне не так страшно – баррикада все-таки!Я сажусь перед баррикадой на пол, лицом к двери, скрестив ноги, как Зусман, когда он сидит на столе и шьет. Зусман говорит, что это значит «сидеть по-восточному». Так ноги не устают. Ну что ж! По-восточному так по-восточному!«Вот-так-так, вот-так-так, вот-так-так!» – удивляются часы.– А вы не хитрите, дорогие! – говорю я часам. – Не хитрите! Бросьте хитрить! Баррикада готова! Суньтеся кому охота!Бедный беспризорник! Как он тогда испугал меня, в моем детском воображении! А сам он в это же время, наверное, тоже сидел где-нибудь один и дрожал от страха и голода... Только не в комнате он сидел, а где-нибудь в полуразрушенном доме или в остывшем котле, в котором варят асфальт.Мне отец потом много рассказывал про беспризорников – о том, что это несчастные дети, наследники войны, голода и разрухи. Советская власть ими заботливо занималась, сам товарищ Дзержинский ими занимался: устраивал их в детские дома и на работу. И вскоре многие из них нашли свое место в жизни. Но в те дни, о которых я здесь говорю, я еще этого не понимал. А все непонятное пугало. Тем более, что я боялся оставаться один...
Мама потом сказала, что они с отцом так и нашли меня спящим на полу перед забаррикадированной дверью, с ножом в руке... ИЩИТЕ ЖЕНЩИНУ – Ну, что тебе подарить? – спрашивает в третий раз Зусман. Он зашел к нам на чашку чая и вдруг пристал со своим подарком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82