он рыхлый и снежинки в нем очень крупные. Если сесть на корточки и смотреть близко-близко, снежинки кажутся узором на персидском ковре... Я смотрю на снег одним глазом, а другим смотрю на Гизи... И вдруг слышу над собой страшное сопение. Это Ляпкин тоже сел на корточки и сопит мне прямо в ухо.– Что ты сопишь как паровоз! – говорю я Ляпкину.– Это я дыфу! – говорит Ляпкин-Сопелкин. Он говорит не «дышу», а «дыфу», потому что у него выпал зуб.– Ты сопишь! И мешаешь мне смотреть на снег!– Конечно, сопит! – подтверждает Вовка. – Не сопи и не мешай человеку смотреть на снег!– А чего Юра смотрит на снег? – спрашивает Ляпкин.– Значит, надо, – говорит Вовка.Я начинаю еще внимательнее смотреть на снег. Хотя сам не знаю, зачем мне надо смотреть на снег. Но Ляпкин-то не знает, что я не знаю! Пусть думает, что я знаю. Тут и Ляпкин начинает все внимательнее смотреть на снег. И чего это он смотрит на снег? Не понимаю просто! Бестолковый он все-таки человек!– Ты-то чего смотришь на снег? – говорю я.– А ты чего? – спрашивает Ляпкин.– Я знаю, зачем я смотрю на снег! А ты не знаешь!– Я тоже знаю, зачем я смотрю на снег! – говорит Ляпкин.Глупый он все-таки ужасно!Тут Вовка тоже начинает смотреть на снег. Я вижу, что и Гизи все внимательнее смотрит на снег... то есть на нас. Ей, наверное, стало интересно, что это мы так смотрим на снег.– Да, – говорит Вовка. – Интересно!– Чего интересно? – спрашиваю.– Как вы оба смотрите на снег! – говорит Вовка.– Я-то смотрю на снег, потому что вижу узоры, – говорю я.– И я вижу ужоры! – говорит Ляпкин. Он говорит «ужоры» вместо «узоры».– Ну, и что толку, что ты видишь узоры? – говорю я презрительно.– А ты – что толку?Я молча важно смотрю. Моя голова начинает сильно, быстро, лихорадочно думать. Я встаю на ноги. Потому что в мою голову приходит одна мысль:– Я знаю, как сделать из снега ковер! – говорю я важно, поглядывая на Гизи.– И я знаю, и я! – подхватывает Ляпкин.Просто ужасный человек какой-то!Вовка смотрит на меня с любопытством.– Ну, как ты знаешь? – нарочно спрашиваю я Ляпкина. Я вижу, что он ничего не знает. Хотя ему очень хочется знать.– Надо взять домой и наклеить на стенку... – говорит Ляпкин неуверенно.– Тебя самого надо наклеить на стенку! – говорю я весело. – Снег дома растает!– Не растает, – глупо говорит Ляпкин-Сопелкин.Мы очень громко говорим, и я вижу, что Гизи перестала делать свои куличики; она стоит и смотрит на нас. Главное – на меня... Ну что же, пусть смотрит. Сейчас она еще не то увидит!– Снег растает, – говорит Вовка Ляпкину. – И не спорь!И Ляпкин уже не спорит. Он только стоит и сопит. Обиделся, наверное. И тогда говорю я. Я говорю:– Памятник Воровскому стоит сейчас просто на снегу! А надо, чтобы он стоял на ковре! И это можно сделать!– Как? – спрашивает Ляпкин-Сопелкин.Даже Вовка спрашивает «как» – вот как здорово я придумал! Я говорю:– Надо вокруг Памятника ходить, чтобы на снегу получились следы. То есть узоры. – И я начинаю ходить вокруг Памятника.Ляпкин-Сопелкин идет за мной. Даже Вовка идет за мной! Они все идут за мной и смотрят себе под ноги. Я вижу, что Гизи внимательно смотрит на нас. Мы два раза обходим вокруг Памятника, и за нами на снегу получаются узоры – два круга.– А теперь надо ходить от круга к кругу, зигзагами, – говорю я.– Как – зизгагами? – спрашивает Ляпкин.И мы с Вовкой хохочем.– Ты молодец! – говорит мне Вовка. – Это ты здорово придумал! – и хлопает меня по плечу.Мне, конечно, приятно! И Гизи это видит. Это тоже приятно. Раз Вовка сказал, значит, я действительно молодец. Гизи подходит ближе и смотрит, как мы продолжаем ходить вокруг Памятника гуськом. Можно бы ее тоже пригласить, да мне неохота первому ее приглашать. А Вовка и Ляпкин не обращают на нее внимания.Мы долго ходим вокруг Памятника – кругами. И зигзагами. И делаем точки, то есть прыгаем с места на место.– Немка тоже хочет ходить, – говорит Ляпкин, косясь на Гизи.– Да ну ее! – говорит Вовка. – Девчонка! Да и по-русски она не смыслит... Эй, Гизи, смыслишь по-русски? – спрашивает Вовка.Подняв голову, она медленно отходит от нас, постукивая себя лопаткой по ногам.– Воображала немецкая! – говорит Вовка.– Гизи-дризи! – кричит Ляпкин. – Гизи-дризи!А я ничего не говорю. Мне жаль, что она ушла. Мне было почему-то приятно, когда она на меня смотрела. И поговорить бы я с ней мог – я же знаю немецкий! А что она воображала – это Вовка прав. ПЕРВОЕ ПИСЬМО ВОРОВСКОМУ В нашем дворе я часто гулял один. Вовка редко бывал во дворе, он ходил в школу, а потом делал уроки и рисовал – времени у него было мало. А Ляпкина Маленького я в расчет не беру, потому что он, во-первых, мал, а во-вторых, он тоже редко бывал во дворе: он ходил с мамой в сквер. Моей маме некогда было со мной в сквер ходить, она все время работала и, когда я гулял, смотрела на меня из окна. Так что я был во дворе большей частью один, правда не совсем: со мной еще был Памятник Воровскому. Он коротал со мной время. Он-то всегда был во дворе. В любую погоду! Поэтому я не особенно скучал – я думал. Я смотрел на Воровского и мысленно с ним разговаривал. Иногда я даже вслух с ним разговаривал.Я очень жалел Воровского, что его убили. Отец говорил, что Воровский был очень хорошим человеком. Умным. И добрым. Они с отцом вместе работали за границей, даже были друзьями. Когда меня еще не было на свете, вот когда! Странно, правда, что меня когда-то на свете не было? А отец, мама и Воровский уже были... А сейчас я есть, а Воровского нет! Он ушел от нас, как человек, а пришел, как Памятник. Как будто свет – это дом, в который приходят, а потом опять куда-то уходят. Откуда приходят и куда уходят – этого я не знал...Я стоял и думал, глядя на Воровского.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82